Якоб Пальме - Взрывы в Стокгольме

— Нет, о нем мы абсолютно ничего не знаем. Может быть, разные предположения только, что у него есть сад и недавно он вносил удобрения. И потом, он любит швейцарский сыр.

— Сад. Швейцарский сыр. Нет, мне это ничего не говорит.

— А что тогда случилось, тридцать лет назад?

— Да так, ничего особенного. Ничего интересного, во всяком случае для тех, кого это не касалось. А для нас было важно. Для нас шла речь о жизни и смерти. Хотя шведы так этого и не поняли. Они только и делали, что болтали о своем нейтралитете, а потом вообще взяли и разрешили немецким войскам передвигаться по Швеции. Бог ты мой, с немцами у них были самые распрекрасные отношения, а моего мужа они отослали обратно, к концлагерям и газовым камерам.

— Как вы попали в Швецию?

— Обычным путем. Через Данию.

— Неужели немцы разрешили вам так просто уехать?

— Они? Они поставили в наш паспорт особую отметку и сказали, что нам нельзя выезжать из Ганновера.

— Но вы выехали.

— Нам стало страшно. Вам даже не понять, как нам было страшно. В любой момент нас могли «реквизировать», как выражались нацисты. Мы уехали с фальшивыми удостоверениями. Стали дельцами из Бремена, должны были вести деловые переговоры со шведами о закупке партии мясорубок. Мы говорили, что в Германии ощущается недостаток в мясорубках, поскольку промышленные предприятия перешли на выпуск военной продукции. Мы говорили, что они делают снаряды для пушек вместо мясорубок. Нам поверили. Мясорубки — это такое будничное понятие, оно уводит мысли в сторону от политических ассоциаций.

— Значит, вы и ваш муж проехали через всю Германию и Данию в качестве деловых людей, занятых только импортом мясорубок?

— Вот именно. Эти дни мне никогда не забыть. Было пасмурно и туман, осень, и в купе у нас с самого начала уселись два немецких офицера. Пили они, пожалуй, слишком много и ужасно бахвалились своими победами. А мы только сидели и улыбались и поддакивали, хотя в душе у нас все кипело, до того мы их ненавидели.

— Чем же они хвастались?

— Один побывал в Париже и все распространялся насчет французских девочек. Мол, такие они нежные, и всегда готовы отдаться, и так нами восхищаются, нашей силой и нашими успехами, говорил он. А французские мужчины позабыты давно. Не удивительно, что некоторые французы так на нас сердятся. Они нас просто-напросто ревнуют, только и всего. Еще бы им не ревновать, мы во всех отношениях выше их! «И в Бельгии все совершенно то же самое,— говорил второй.— Все девушки говорят по-немецки как настоящие немки»,— говорил он.

— Неужели они не стеснялись говорить все это в присутствии женщины? — спросил Сюндман.

— Я была переодета в мужской костюм,— ответила госпожа Хейманн.— Нам казалось, что двоим мужчинам легче будет проделать это путешествие. В деловой поездке это как-то естественнее.

— Я понимаю,— сказал Сюндман.

— Вам этого по-настоящему никогда не понять,— сказала госпожа Хейманн.— Одни-одинешеньки... продолжительное путешествие... в поезде... через всю страну. За окнами туман... Сердце колотится, как только таможенники берутся за паспорт.

— Но в конце концов вам все-таки удалось перебраться в Швецию.

— Удалось-то удалось. Но мой муж пошел сразу же и заявил о себе в полицию. Не надо было этого делать, ох, не надо.

— А что, собственно, произошло?

— Его сразу же арестовали. И через неделю отправили обратно к немцам. Я как-то ездила, давно уже, смотрела его заявление... просьбу разрешить ему проживание в Швеции. И какая там резолюция стоит? «Отказать» — вот какая, без всякой мотивировки. А внизу чья-то подпись, неразборчивая, и потом еще круглая печать министерства внутренних дел.

— А как случилось, что вы не поехали с вашим мужем в Германию?

— Я убежала и спряталась, когда услышала, что его арестовали.

— Но как же вы могли проживать тогда в Швеции? Вас не разыскивали?

— У меня были друзья. Амелия Петерсен. Она мне все устроила.

— Кто эта Амелия Петерсен?

— А вот это вам бы надо знать. Ей же принадлежали все три дома, в которых произошли взрывы.

Об этом Сюндман понятия не имел. Не могло быть случайностью, что все три дома, пострадавшие от взрывов, принадлежали одному человеку. Ведь дома находились в разных местах, на большом расстоянии друг от друга. «Как же полиция не догадалась об этом раньше? — подумал он.— Кто-то прошляпил. Может быть, даже я сам».

— Два дома принадлежат сейчас какому-то акционерному обществу «Недвижимая собственность Линнеус». А третий находится в собственности города Стокгольма. Это видно по документам в нашем деле,— сказал он.

— Да, но Амелия Петерсен как раз и является владелицей акций этого общества «Линнеус». Город их, наверно, только что приобрел.

— В чем же заключалась помощь, которую вам оказывала во время войны Амелия Петерсен? Вы ведь тогда скрывались от полиции? — продолжал Сюндман.

— Сначала помогла мне с жильем, а потом устроила фальшивое удостоверение личности, пока все немного не утряслось.

— А жилье она вам устроила в одном из своих домов?

— Конечно, а как же? Она это сделала не только для меня одной, для очень многих. Поэтому в этих домах и живет сейчас так много иностранцев, еще с того времени.

— Для очень многих... Значит, импорт людей она организовала в больших размерах?

— Нет, не то чтобы в больших. Но она лично спасла человек, может быть, пять, прямо перед носом у шведской полиции. Она была чудесным человеком, эта фрекен Петерсен. Чего я никак не могу сказать о полицейских...

— Вы думаете, полиция знала, что с ними случится, если их отправят обратно в Германию?

— Конечно, знала, знала прекрасно. Хотя все делали вид, что понятия об этом не имеют. Тогда шла большая игра, можно было делать вид, что ничего не знаешь, и давать людям умирать. Блестящая страница в славной истории Швеции! Мне бы, пожалуй, не следовало так говорить. Я ведь не шведка. Я благодарна, что мне дали возможность остаться здесь, что нашлись люди, которые были так доброжелательны, помогли мне.

— А эту фрекен Петерсен, как бы мне ее разыскать?

— Она уже умерла. В прошлом году.

— Кому же переданы права на акционерное общество «Недвижимая собственность Линнеус»?

— Не знаю. Была у нее сестра, младше ее, вероятнее всего, ей.

— А сестра тоже помогала ей в устройстве немецких беженцев?

— Вот этого я не знаю. Вполне возможно, но я ее с этой стороны не знаю. Сестра значительно моложе ее... Подождите... когда все это происходило, ей, наверное, было лет двадцать пять.

— Вы знаете имена беженцев, кому тогда оказывалась помощь?

— Нет, не помню, конечно. И не представляю, кто бы мог знать. Но в тех домах жило довольно много народу. Многие прибывали во время войны или после нее, уже в качестве легальных беженцев. Не всем отказывали. Тех, у кого в Швеции были близкие родственники, обычно оставляли. И многих из легальных беженцев фрекен Петерсен тоже оставляла у себя в доме.