Маурицио Джованни - Боль

— Как же вы согласились представлять интересы столь сложного человека?

— Вы интересуетесь оперой, комиссар? Нет? Тогда позвольте, я вам кое-что объясню. Мое поколение — те, кому за сорок, — будет любить оперу всегда, так же как наши родители и деды. Нас всегда будут привлекать к себе страсть, радость и горе, разворачивающиеся на сцене. Сначала с галерки, потом из партера, а в случае удачи — из ложи. Оперный спектакль для нас — возможность встретиться и вновь послушать знакомые мелодии, которые приводят нас в восторг.

Но жизнь меняется, достаточно посмотреть вокруг, чтобы это увидеть. Есть радио, есть балет. И музыка американских негров — джаз. Но в первую очередь — кино. Вам уже случалось смотреть звуковой фильм? Я узнал, что у вас в Неаполе есть два кинотеатра. В Милане их уже четыре, в Риме даже шесть. А звуковое кино появилось в Италии лишь около года назад. Сегодня люди хотят делать что-то, а не слушать. Им уже не нравится сидеть и смотреть или, самое большее, аплодировать или свистеть. Они хотят танцевать, напевать, насвистывать. Хотят быть на сцене и видеть вблизи, как герой и героиня страстно целуются. Или желают пойти на стадион и посмотреть на двадцать взбешенных потных мужчин в коротких штанах. Сколько места останется в будущем для оперы? Я вам скажу: чем дальше, тем меньше. Все меньше места.

Вот почему таких, как Вецци, опекают и берегут. С ними нянчатся, потому что им подобные исполнители рождаются раз в сто лет. Такой, как Вецци, собирает полный театр всякий раз, когда поет. Даже если он поет одну и ту же арию сто раз подряд, столько же раз люди приходят слушать его. Почему? Потому что он каждый раз очаровывает по-новому.

Поэтому лучше Вецци со всеми его сумасшедшими выходками и недостатками, с низкими поступками и унижениями, которые терпят от него другие, чем тысяча достойных и добросовестных профессионалов, много работающих и уважающих чужой труд, но не имеющих таланта. У них зал всегда будет наполовину пустовать. Это говорю вам я, Марелли, а у меня есть опыт в этих делах, синьор комиссар.

Ричарди согласился с ним, при этом поморщившись. Он уже слышал такую речь.

— В таком случае кто, по-вашему, мог его убить?

Марелли усмехнулся, и смех был невеселый.

— Да кто угодно! — ответил он. — Любой, кому случилось хотя бы минуту видеть его черную душонку. Мне самому тысячу раз хотелось его задушить. Но кто убивает курицу, несущую золотые яйца? Предприниматель так не поступит.

— А кстати, где вы были двадцать пятого?

Итак, еще один. «У Марелли тоже веские основания ненавидеть Вецци, — размышлял комиссар, оставшись один. — Равно так же, как и видеть его живым и здоровым по меньшей мере до конца сезона».

Кто знает, как чувствует себя человек, если его окружают только те, кто ненавидит его, но от него зависит. Может быть, он считает себя злым богом, которому верующие приносят жертвы потому, что боятся грозы или засухи. А возможно, чувствует себя одиноким. Еще более одиноким, чем если бы был один.

В любом случае у Марелли алиби, в день убийства он был в другом театре. Комиссар быстро набросал записку и вызвал Майоне.

— Позвони в полицейское управление Милана и проверь, был ли Марелли двадцать пятого числа в Ла Скала. Синьора Вецци здесь?

— Да, комиссар. Она ни на секунду не подняла вуаль, не сказала ни слова. Сидит очень прямо, даже не смотрит по сторонам. По правде говоря, мне от этого немного не по себе. Пригласить ее?

— Да, пригласи. А потом, если хочешь, можешь идти домой, думаю, на сегодня все.

— Хорошо, комиссар. Только я бы подождал, пока вы закончите говорить с синьорой, вдруг вам что-то понадобится.

Ричарди вышел встречать синьору Вецци на порог кабинета, как говорят французы, положение обязывает. Поэтому имел возможность увидеть, как она шла к его двери от начала коридора, где устроена маленькая гостиная для ожидающих. Высокого роста, в черном пальто с меховым воротником и черной шляпе с вуалью, которая скрывала ее лицо. Под одеждой угадывалось пышное тело, но походка была упругой, уверенной и легкой. Она шла так, словно в любую минуту могла без труда убежать отсюда.

На мгновение она остановилась перед комиссаром и слегка наклонила голову. Ричарди почувствовал, что она многозначительно смотрит на него из-под вуали, и отступил в сторону, пропуская ее. Предложил ей стул и, когда она села, обошел вокруг письменного стола и тоже сел. Комнату наполнил пряный лесной запах.

Мгновение женщина оставалась неподвижной. Потом она медленным решительным движением подняла руки к шляпе и сняла ее. Лицо с правильными чертами, светлая кожа. Легкий слой помады подчеркивал сочность ее полных губ. Глаза большие и черные, нос прямой, чуть-чуть длинноватый. Форма лица — безупречный овал, на подбородке ямочка. Синьора Ливия Лукани, теперь вдова Вецци, была очень красива и знала это. Она с любопытством смотрела на комиссара, он оказался совсем не таким, как она ожидала.

Ричарди, скрестив руки перед собой, внимательно смотрел ей в лицо ничего не выражающими глазами. Он пытался понять, какое чувство отражается в ее полном достоинства взгляде. Возможно, гордость, отзвук горя. Но это горе — не смерть мужа, скорее что-то давнее. Иногда комиссар предпочитал иметь дело с мертвецами. Они говорят всегда одно и то же, но хотя бы говорят. А живые люди глядят на тебя, и ты не знаешь, что они при этом думают, особенно женщины.

Пролетело всего несколько секунд, но комиссару показалось, что прошло больше времени. Он наконец заговорил:

— Синьора, прежде всего, приношу вам соболезнования от себя лично и от сотрудников управления. Я хочу, чтобы вы знали, мы сделаем все возможное, чтобы виновник преступления был наказан.

— Я в этом уверена. Благодарю вас, комиссар. Большое спасибо.

У Ливии был низкий, хорошо поставленный голос. «Это естественно, — подумал Ричарди. — Мне же сказали, что она раньше была певицей». И все же он удивился ее голосу, низкому и густому, но одновременно нежному и очень женственному.

— Прошу прощения, синьора, но я вынужден задать вам несколько вопросов, во имя той цели, о которой я вам только что сказал. Но если вам слишком больно отвечать, если вы устали от поездки или ваше горе… в общем, я не хочу быть навязчивым. Вам надо лишь сказать мне об этом, и мы отложим наш разговор.

— Нет, комиссар. Моя поездка сюда была со всем не утомительной, а сейчас я здесь, и мне больше нечего делать. Я должна… увидеть его? Увидеть моего мужа?