Джон Вердон - Зажмурься покрепче

Старик продолжал смотреть на него немигающим взглядом.

Гурни продолжил:

— Как минимум сюжет с Флоресом не может не впечатлять. Придумать козла отпущения, на которого можно валить что угодно, лишь бы никто не докопался до пропажи здешних выпускниц. Леонардо сумел это предусмотреть и все спланировать. Жаль, цена была высоковата. Похоже, он окончательно спятил, да? Поэтому его пришлось убрать. Вас фактически загнали в угол. Это вынужденная антикризисная мера… — Гурни покачал головой, рассматривая огромное пятно на ковре между ними, и добавил: — В общем, поздно вы, Джотто, приехали.

— Как ты меня назвал?!

Гурни уставился на него таким же каменным взглядом и ответил:

— Не будем тратить время. Предлагаю сделку. У вас пять минут, чтобы ее принять или отклонить.

Ему показалось, что в лице старика на мгновение что-то изменилось.

— Как ты меня назвал?!

— Джотто, вот что важно понимать: песенка спета. Скардам конец. Всем до одного. Тик-так, время пошло, сделка такая: вы сдаете имена и контакты всех клиентов «Карналы», всех этих упырей вроде Болстона, на чьих страстишках вы наживаетесь. Особенно меня интересуют адреса, по которым могут быть все еще живые девочки. Соглашайтесь — и доживете как минимум до ареста.

Старик рассмеялся, и этот смех был похож на хруст гравия под колесами.

— Да у тебя есть яйца, Гурни. Не ту профессию ты выбрал.

— Да-да, наслышан. Но время-то как летит, у вас уже четыре с половиной минуты! Давайте расскажу, что будет, если вы не поделитесь со мной адресами. Вас попробуют арестовать по всем правилам, как в учебнике. Вы неразумно попытаетесь бежать, поставив под угрозу жизнь полицейского, в результате чего в вас придется стрелять. Выстрелов будет два: первая пуля, девятого калибра с полым наконечником, отстрелит вам яйца, а вторая продырявит шею между первым и вторым позвонками, так что вас необратимо парализует. Дальше вам светит овощная жизнь в тюремной больнице, где вы будете разрабатывать сопрано до самой гробовой доски, а ваши сокамерники не преминут при любом удобном случае поссать вам в лицо. Я понятно изложил условия сделки?

Старик опять рассмеялся, и каркающий смех Хардвика в сравнении с этим звуком казался пением райских птиц.

— Гурни, знаешь, почему ты еще жив? Потому что мне все время интересно, какую хрень ты еще придумаешь.

Гурни посмотрел на часы.

— Три минуты, двадцать секунд.

Из колонок теперь доносились только стоны, кашель и плач.

— Какого хрена! — прорычал Хардвик. — Ну вот какого хрена!..

Гурни взглянул на экран, секунду послушал жалкие всхлипы, повернулся к Хардвику и прочеканил:

— Если я сам забуду, пульт от дверей в кармане Эштона.

Хардвик внимательно посмотрел на него, пытаясь понять подтекст. Гурни повернулся к Джотто Скарду:

— Время истекает.

Старик снова рассмеялся. Блеф не сработал.

На экране, прямо перед камерой, появилось девичье лицо, которое наполовину скрывали белоснежные пряди. Оно и так было перекошено от ярости, а фокусное расстояние еще более гротескно искажало черты.

— Ты гад! — закричала она. — Ты гад, гад! Гад! — голос ее сорвался на хрип, она закашлялась и стала задыхаться.

Откуда-то из-за скамеек появился доктор Лазарь. Подобно огромному жуку, он полз по затянутому дымом полу.

Джотто смотрел на экран, и происходящее, судя по его взгляду, явно не казалось ему ужасным. Хуже того, оно казалось ему забавным.

Другого отвлекающего момента могло не представиться. Гурни решил, что это последний шанс.

Винить было некого, как и некому было прийти им на помощь. Он сам привел себя в эту точку жизни, приняв череду странных решений. Привел себя в этот узкий кабинет на краю преисподней.

С табличкой «Райские врата».

И сейчас в его власти была только одна вещь.

Он надеялся, что ее хватит.

А если нет — он надеялся, что Мадлен когда-нибудь сумеет его простить.

Почему-то в полицейской академии не преподают порядок действий на случай, если в тебя стреляют. Какое-то представление можно составить, слушая рассказы тех, кто получил пулевое ранение, а если оказываешься свидетелем, это даже добавляет знанию мрачную глубину. Но, как и с большей частью сильных переживаний, реальность безнадежно отличается от теории.

За отчаянную пару секунд он придумал план. План был незатейлив, как прыжок из окна, — сама простота. Старичок стоял всего в нескольких шагах, у опустевшего кресла Эштона рядом с открытой дверью. Гурни решил броситься на него с достаточного разгона, чтобы вытолкнуть в дверной проем спиной вперед. Они бы оба покатились по лестнице, и Джотто его бы, скорее всего, застрелил. Возможно, далеко не одной пулей.

Джотто смотрел на блондинку, из последних сил орущую с экрана проклятья. Гурни рванулся вперед с гулким рычанием, закрыв одной рукой сердце, а другой лоб: при двадцать пятом калибре останавливающая сила пули будет невелика, если не считать эти две зоны. Остальными частями тела он был готов пожертвовать.

Это было безумие, почти наверняка самоубийство, но он не видел другого выхода.

Первый выстрел прозвучал почти в ту же секунду. С жутким напором пуля раскрошила тыльную сторону запястья руки, прикрывавшей сердце.

Вторая пуля раскаленным штопором вонзилась в живот. Третья оказалась худшей.

Ни здесь и ни там.

Электрический разряд, яркая зеленая вспышка, слепящая как звездный взрыв. Вопль ужаса, шок, ярость, свет превращается в крик, крик превращается в свет.

Ничего нет. Или что-то есть? Поначалу не различить. Что значит это белое поле? Или ничего? Может быть чем угодно. Потолком, например. И под этой незнакомой белизной, но где-то высоко над ним — черный крюк. Маленький черный крюк, напоминающий манящий палец. Многозначительный жест, за гранью слов. Хотя здесь все за гранью слов. Вспомнить бы хоть одно слово… ну хоть одно. Что такое слово? Маленькие шершавые препятствия. Черные пластмассовые насекомые. Графические объекты. Обломки чего-то невнятного. Буквенный суп. С крюка свисает прозрачный пакет с тяжелой бесцветной жидкостью. Такая же бесцветная трубочка тянется от пакета вниз, в его сторону, напоминая неопреновую трубку для заправки игрушечного самолетика. Он даже почувствовал запах топлива. Увидел, как чей-то палец привычным жестом запускает пропеллер, услышал, как гудит маленький мотор. Громкость нарастает, и гул превращается в визг, в непрекращающийся истошный крик… потом он плетется домой следом за отцом, за своим угрюмым отцом, и спотыкается и падает на острый гравий. Колено в кровь. Кровь стекает по ноге и впитывается в носок. Плакать нельзя, и он не плачет. Отец выглядит довольным и даже гордым, а позже рассказывает матери, что наконец добился своего: их сын достиг возраста, когда способен не плакать. Это огромная редкость — чтобы отец говорил о тебе с гордостью. Но мать говорит: «Да ладно тебе, ему четыре года, ему еще можно плакать». Отец в ответ молчит.