Оксана Обухова - Пока телефон не зазвонил

— Дима, Янине угрожает опасность. Говори.

Львов выпрямился, задрал голову вверх и, закрыв глаза, выдавил тяжелый скрипучий выдох «а-а-а-ах». Начал говорить:

— В тот вечер… когда погибла Лара… я пошел на реку ставить на ночь ловушку на раков… Утром хотел «урожай» собрать.

Любимым местом Львова было устье высохшей речушки с обрывистым каменистым дном. Неторопливо прогуливаясь вдоль реки и почти дойдя до русла, Дмитрий услышал какую-то возню в овраге, ему почудился даже слабый девичий писк.

Оставив раколовку у камышей, Львов двинулся к «шалашу»…

— Все, — мрачно, не глядя на Гущина, произнес свидетель. — Дальше я ничего не помню. Очнулся я уже у самой воды…

О том, каким он себя обнаружил, Львову было признаваться тяжелее всего. Мужик очнулся лежащим на животе со спущенными до колен штанами, правая рука Дмитрия была до запястью вымазана в крови. На затылке раздувалась агромадная шишка, но кровь была не Львова, так как кожа от удара на черепушке не лопнула.

— Я ничего не видел, — каялся свидетель, — я ничего не помню. Последнее что помню — ветки над руслом висят, я к ним иду… Дальше — бац! И все. Темнота.

— Почему ты об этом никому не рассказал?

— О чем?! — провыл Дмитрий. — О том, что очнулся голой жопой кверху на речном бережку?! Да?!

— А следы… мгм, проникновения, ты ощущал?

Львов задышал так тяжело, словно полчаса бежал вровень с лошадью.

— Хочешь спросить, не трахнули ли меня в задницу? — По лицу депутатского мужа прошла волна штормового бешенства. С трудом удерживая речь в приделах приличий, он мотнул головой: — Нет. Но задница болела, там — синяк. — Львов подался вперед: — Понимаешь ты — синяк! Просто синяк, как будто ногой по копчику вдарили! Я в зеркало поглядел. Первым делом. Хочешь, — злобно оскалился на сыщика, — и тебе покажу. Синячище будь-здоров. Еще остался.

Дмитрий с трудом выталкивал короткие предложения, давая эти показания он облегчения уже совсем не испытывал. Каждое слово ему приходилось проталкивать сквозь сомкнутые зубы, раздвигать сведенные судорогой челюсти:

— Я отмыл руки от крови. Пришел домой. Немного выпил. Лег спать.

— А когда узнал, что той ночью убили Ларису, почему не признался, что что-то видел?

— А что я видел?! — взъярился Львов. — Что?! Я очнулся с рукой, измазанной кровью, и ничего не помнил!

Майор увел взгляд от красного потного лица напротив, посмотрел на противоположную стену. Продолжил в никуда:

— А о том, что твои показания могут помочь в расследовании, ты совсем не думал?

Дмитрий, как будто защищаясь, выставил перед собой раскрытые ладони:

— Понимаю. Можешь считать меня слабаком. Можешь. Но лучше слабаком… чем драной задницей!

Гущин покривился. Он прекрасно знал, как щепетильно в определенной среде относятся к такого рода подозрениям, но Львов?… Он-то каким боком к уркам?!

Или… как говориться, от сумы и от тюрьмы не зарекался, берег честь смолоду?

Нет, навряд ли, Дима так далеко в свою судьбу заглядывал. Скорее всего, он попросту гомофоб. Львов, по-сути, в чем-то так остался деревенским рубахой-парнем, для такого подозрения, что отымели его в укромном месте ночью — сродни вселенскому позору! Дима был готов врать, изворачиваться, возможно даже попасть под подозрение в убийстве… Тут все получалось в точности, как с шантажом Федула: недоразумение-то разъяснится, но душок останется. Очнувшись со спущенными штанами, Дмитрий думал лишь о том, что на мужских посиделках ему до конца жизни придется ждать подковырок: «Ну чо, Димон, как оно? Приятно?» Львов представлял, как за его спиной «нормальные» мужики ржать будут!

Глупец.

Если б Стас не заявил, что за Яниной охотится серийный убийца, он так бы и продолжил молчать. Сломался Дима только на страхе за приемную дочь.

— Проехали, — пожалел его майор. — А теперь к делу. Постарайся вспомнить, очнувшись и возвращаясь обратно, не видел ли ты кого на бере…

— Да я только и делаю, что день и ночь об этом думаю! — перебил Дмитрий и, взявшись двумя пальцами за футболку, поерзав, отлепил взмокшую от пота одежду от спины. — День и ночь, день и ночь…

— И как?

— А никак! Говорю же — ничего не видел.

— А давай-ка представим, что убийца Лары этого не знает. Не знает, что после удара по голове у тебя наступила краткосрочная амнезия. — Гущин намеренно разжевывал Дмитрию нюансы, дабы задать главный из вопросов: — Постарайся вспомнить, что было утром. Кто-нибудь утром прошлой субботы, не показался тебе странным? Может быть, кто-то настороженно на тебя поглядывал, как будто ждал чего-то, был, так сказать, с напружиненными ногами, готовый отпрыгнуть и убежать… — Стас старался говорить медленно, как будто гипнотизируя Львова и погружая его в транс.

Но Львов после нелегко давшегося признания все еще пребывал на взводе. Он постоянно ерзал, облизывал губы и утирал испарину со лба.

— Нет, — сказал свидетель в результате. — Все было, как обычно. Суббота. Я проснулся с тяжелой головой, мне было плохо…

— Да, — размеренно проговорил Стас. — Тебя ударили по голове и сказывалось сотрясение. Кто-нибудь интересовался твоим самочувствием?

— Женя. И Анфиса.

— Что ты им ответил?

Львов пожал плечами:

— Выпил. Лишнего. Сказал, что голова болит и весь день пролежал в постели.

— Понятно. Но на следующий день в воскресенье утром к вам пришли полицейские и сказали, что ниже по реке обнаружили тело Ларисы. Кто-нибудь проявлял лишнее любопытство?

До Львова наконец дошло.

— Ты чо, майор? — свидетель недоуменно выставился на сыщика. — Ты почему меня о наших спрашиваешь?…

— Дима, на Ларисе было платье твоей дочери, — напомнил Стас. — Ты вот, едва его вспомнил, а кто-то… кто видел это платье на Янине — запомнил и отреагировал.

Майор не стал говорить Дмитрию о том, что убийца впервые отрезал кусок одежды. То есть, платье оказалось особо значимым и серийщик производил над ним манипуляцию, а не взял, к примеру, поясок на память.

Водяной впервые резал — ткань, а не живую плоть. И именно потому Стас сделал вывод, приведший к старшей дочери Евгении.

— Янина часто носила здесь это платье? — спросил майор.

Львов нахмурился, припоминая…

— Да нет, — сказал в итоге. — Пару раз надевала, не больше. Кажется.

— Во-о-т, — протянул Гущин. — Теперь ты понимаешь, почему я задаю тебе вопросы о людях, что живут здесь? Кто-то следит за твоей дочерью, помнит всю ее одежду лучше отца.

Дмитрий потер лоб, как бы сгоняя стянувшие его морщины, болезненно и широко растянул губы уголками вниз. Скривился:

— Черт, если бы я знал…

— Теперь ты знаешь. И не должен удивляться, почему разговор касается Янины. Вот например… Янина мне сказала, что у нее была здесь первая любовь? Кого она имела в виду?