Флетчер Нибел - Вторжение

В тот же день в офис Тима пришла телеграмма из Агадира: «Ты был великолепен. Спасибо. Джинни». А через неделю авиапочта доставила синий конверт с белыми краями. Секретарша Тима с уважением отнеслась к отметке «Лично» и положила конверт Тиму на стол нераспечатанным.

«Дорогой Тим, у меня просто нет слов отблагодарить тебя за всё, что ты сделал. Новости сюда доходят, конечно, в довольно скудном виде, но я не сомневаюсь, что адвокат Дилла вытащил его, пустив в ход свой ум. Таким я тебя и помню. Я предполагаю, что ты потерял кого-то из крупных клиентов, так что я тем более восхищаюсь твоей смелостью. Я очень благодарна тебе за то, что ты пошёл на этот шаг ради молодого человека, которого никогда раньше не видел — и ради давней подруги… Агадир — не Акапулько, но тут вдоволь солнца и прекрасные ночи. Что же до американцев, ты можешь их себе представить.

Ещё раз спасибо. Надеюсь, что мы сможем выпить, когда я вернусь, и мне представится возможность лично поблагодарить тебя.

Как всегда — Джинни».

Тим вытащил из ящика бумагу, написал дату и начал: «Дорогая Джинни, я тронут твоими аплодисментами, но, к сожалению, адвокатом Джексона Дилла был не я. Как я говорил тебе, уголовные дела лежат вне сферы моей деятельности, и я договорился с Френсисом…». Он остановил перо на первой букве фамилии Хили и задумчиво покатал в зубах кончик ручки. Стоит ли сейчас влезать во все эти подробности? Может, он лично и не защищал Дилла, но нашёл толкового адвоката и потратил пять тысяч своих личных денег, с которых не платил налога. Если бы не он, Дилл сейчас сидел бы в тюрьме. Как бы там ни было, лучше он всё объяснит Джинни при личной встрече. В письме всё будет звучать как-то не так.

Позвонила Джинни только через три месяца. В городе она могла быть только день, после чего на неделю выступлений улетала в Гонолулу.

— Я должна была позвонить тебе, Тим, — сказала она, — и лично поблагодарить за всё, что ты сделал для Джексона Дилла.

— Послушай, Джинни, ты не в курсе дела. Наверно, новости до Агадира так и не дошли. Я не был защитником Дилла. Дело вёл мой друг Френ Хили.

— Ох, а я думала…

— Нет, благодарить ты должна Френсиса А. Хили. — Он дал ей номер телефона Френа. — Хотел бы принять всё это на свой счёт, но не могу.

— Вот как, — у неё был тихий далёкий голос. Они обменялись ещё несколькими любезностями, после чего она повесила трубку; Тим чувствовал, что она смущена и растеряна.

Перезвонила она через час.

— Тим, ты потрясающий врун. Неудивительно, что ты такой хороший юрист — мало кто может врать так, как ты. Повторяю, что ты был просто великолепен.

— О чём ты говоришь?

— Я только что побеседовала с Хили, — сказала она, — и он мне всё рассказал. Как ты готовил это дело и сидел по ночам, и опрашивал свидетелей — а потом доверил Хили представлять дело в суде, лишь потому, что судья был его другом. И ты оплатил все расходы. Ты ужасно милый, Тим.

— Подожди, подожди! — запротестовал он. — Я в самом деле уплатил Хили гонорар, но больше я ничего не сделал — разве что свёл Дилла и Хили.

— Вот! Врёшь ты просто потрясающе. Но ничего не получится. Хили мне всё рассказал.

— Он тебя дурачит. Если хочешь всё узнать доподлинно, спроси Джексона Дилла.

— Я же тебе говорила, что не знаю его, да и в любом случае, не могу его найти. Говорят, он ушёл в подполье. Спасибо, Тим. Ты оказал мне большую услугу и, может быть, в своё время я смогу ответить тебе тем же — в тот день, когда несчастным белым понадобится помощь от нас, тех чёрных цыпочек, что уже растут. — Она засмеялась.

Он снова стал возражать, но она его не услышала. Джинни, пообещав дать о себе знать, повесила трубку.

В тот же день Тим созвонился с Хили.

— Чёрт возьми, что ты там наплёл обо мне Джинни Джонс?

— Тим, — сказал Хили, — эта дама полна желания видеть в тебе героя. Почему бы и нет? Я не знаю, насколько вы двое хорошо знаете друг друга, но она считает, что ты сам Мистер Добродетель. Вот я и решил представить тебя в этом свете.

— Но ты нёс ей всю эту ахинею, Френ, как я работал над делом, как опрашивал свидетелей. Ты же знаешь, что я не делал ничего подобного.

— А пять кусков — это тоже ничего? Брось, Тим. Этой маленькой пичужке нужны её мечты. И кроме того, сукин ты сын, если уж начистоту, у меня просто язык не повернулся сказать этой чёрной девочке, что её белый приятель попытался отделаться от неё. И теперь, когда она начнёт говорить, что, мол, никому из белых нельзя верить, в голову к ней придут совсем другие мысли. Разве я неправ? Нам понадобится вся помощь, которую мы сможем получить с той стороны изгороди.

— Но когда она всё узнает, то обозлится.

— Откуда она узнает? Забудь, герой!

Герою осталось только промолчать. Через две недели он получил записку от Джинни: теперь у неё новый агент и она разрабатывает новый стиль исполнения. Записка кончалась ещё одним изъявлением благодарности. Вторая записка, что пришла через месяц, была довольно загадочной. В ней коротко говорилось: «Дорогой Тим, я подумала, что ты должен узнать. Я похоронила маленькую певчую птичку. То, что осталось от неё, и есть подлинная Вирджиния Джонс. Надеюсь, она тебе понравится. Твой друг Джинни».

И внезапно, на тридцатом году, Вирджиния Джонс стала знаменитостью. Это состоялось поздней весной 1968 года на «Шоу Эда Салливана», где она была представлена, как «чёрная Пиаф». Тим и Лиз в Фейрхилле лениво посматривали на телеэкран, когда на фоне блестящего белого задника возникла маленькая фигурка Джинни. Она изменила причёску, и новая укладка волос преобразила весь её облик. Вместо слегка вьющихся волос, которые Тим видел в Акапулько, теперь её волосы были уложены в стиле «афро» — плотная, коротко подстриженная копна. Когда она начала петь, Тим замер от изумления, слушая её. Она исполняла песни о любви, но в них не было ничего от ласковых придыханий или застенчивой мелодичности. Теперь она пела о том, что таилось в глубинах её души — об отчаянии, об одиночестве, о печали. Ураганом лились слова, полные ярости, и когда Джин кончила петь, глаза её блестели. Можете принимать меня или отвергать, казалось, хотела сказать она, когда, повернувшись, гордо удалилась со сцены, залитой потоками света.

— Господи, я никогда не слышала о ней, — сказала Лиз, забыв случайное упоминание Тима несколько лет назад. — Она просто потрясающа.

Стоит ли напоминать Лиз? Нет. Он ушёл от оценок.

— Да, неплоха, — это было всё, что он сказал.

Скоро ему стало ясно, что вызвало появление новой Вирджинии Джонс. Она присоединилась к движению. Она участвовала в демонстрациях, пела под ветхими шатрами, которые бедняки ставили в центре Вашингтона во время своего марша; вместе с другими она оплачивала гневные объявления в газетах. Эрл Уилсон провёл с ней интервью, в коде которого она сообщила, что вступила в ряды вооружённых борцов в начале этого года, что взяла себе агента-негра и после убийства Мартина Лютера Кинга всё реже и реже обращалась к белым антрепренёрам. Новая Вирджиния Джонс обрела в гетто такую же известность, как и властитель душ Джеймс Браун. Она пела о любви, но о гордой и независимой, умеющей отстаивать себя, о любви только между чёрными, о любви, которая с порога отвергает белых. Тем не менее, многие из белой молодёжи понимали её. Её диски расходились в колледжах десятками тысяч. Часть родителей слушала её песни с уважительным интересом, а часть с ужасом. То была музыка, пронизанная мучительным страданием, и скоро у Джинни появились десятки подражательниц. Она быстро разбогатела и теперь ей платили за разовое выступление до 15 тысяч долларов. Она приобрела квартиру в Гарлеме, которая стала салоном чёрной культуры. Она играла ведущую роль в одном из бродвейских мюзиклов, где в знак протеста играли только чёрные артисты; она тратила на постановку и время и деньги.