Зигмунт Милошевский - Увязнуть в паутине

Олег Кузнецов не был доволен необходимостью снова расспрашивать людей из окружения Теляка, на сей раз о его любовницах, бывших любимых и девчонках из средней школы.

— Ты чего, ненормальный? — стонал он. — И как, по-твоему, я должен все это выяснять. Родителей у него нет в живых, жена, наверняка, и так ничего не знает, коллег по работе об этом я уже спрашивал.

Шацкий был неумолим.

— Узнай, какой он закончил лицей, [76]в каком учился институте и по какой специальности, найди одногруппников, поспрашивай. Ведь именно этим, черт подери, полиция и занимается: она ищет людей и допрашивает их. Лично я заполняю бумажки нумерую страницы в деле.

Олег в ответ отослал ему по телефону закрученную матерщину.

— Я еще понимаю, если бы все это чему-то послужило. Но мы все время гоняемся за тенями призраков, конкретного ничего. Ну ладно, допустим, что мы найдем какую-нибудь его телку, погибшую в результате аварии, когда сам он был за рулем. Допустим, из-за всего этого он испытывал страшное чувство вины, и потому его дочка покончила с собой. И что? Ты можешь мне сказать, каким образом все это продвинет следствие вперед?

Шацкий не мог. Он знал, что, скорее всего, это будет очередная несущественная информация, добыча которой будет стоить кучи труда. Большой шмат порядочной, только никому не нужной работы. Вот только: а был ли у них другой выход?

Он сказал об этом полицейскому, на что тот пробурчал, то Шацкий ведет себя совсем как чиновник из корпорации.

— Тебя давит жаба из-за того, что у нас ни черта нет, и делаешь какие-то панические телодвижения, чтобы показать, будто бы что-то делаешь. Насколько я тебя знаю, ты просто не желаешь заняться чем-то другим. Ну можешь ты, по крайней мере, подождать результатов фонографии до будущей недели? Тогда у тебя будет уверенность, изображала ли Квятковская дочку Теляка. Ты знаешь, что на ампуле от таблеток имеются отпечатки Ярчик. Уже достаточно провести обыск в их хатах, проверить, нет ли чего большего, что связывало бы их с Теляком. Кима с Рудским я бы тоже прижучил. Хотя бы для того, чтобы они не чувствовали себя так уверенно. Что же касается Рудского, не мог бы ты с ним переговорить о прошлом Теляка? Он ведь должен чего-то знать, в конце концов, мужик исповедовался ему раз в неделю.

Кузнецов был прав. И в то же самое время — не прав. Рудский был потенциальным подозреваемым, а как таковой — ненадежным источником информации. Все его откровения и так еще следовало бы перепроверить.

Потому Кузнецову он не уступил. Но сразу же после окончания разговора с полицейским позвонил Цезарию Рудскому и пригласил к себе на понедельник. При случае он узнал, что психотерапевт тоже будет присутствовать на завтрашних похоронах.

Янина Хорко накрасилась. И это было ужасно. Ненакрашенная она была просто некрасивой, но с макияжем походила на труп, которого дети владельца похоронного бюро ради хохмы разрисовали маминой косметикой. И который в результате этих операций ожил и отправился на работу. На женщине был тонкий гольф и, похоже, снизу вообще ничего. И подумать только, что еще пару минут назад он был уверен, что ничего его так не возбуждает, как женские груди. А теперь это ужасное прошлое, допотопные времена, силурийский, девонский, кембрийский периоды… [77]Шацкий опасался глянуть в сторону начальницы, что было не очень-то и сложно, так как та сразу начала на него наезжать, так что Теодор облегченно мог опустить глаза, изображая из себя прокурора, которого только что отчитали.

Убийство есть убийство, прокуратура нужна не для того, чтобы замещать адвоката, он же не забыл, похоже, о чем они говорили вчера, ведь квалификацию всегда можно поменять и в ходе суда, не раздражая при этом всех своих начальников, и так далее и тому подобное.

— Нет, — отрезал он, когда начальница уже закончила, подняв голову и глядя ей в глаза. Исключительно в глаза. При этом он вынул из кармана пиджака пачку сигарет и закурил первую за сегодня. А ведь полдень давно уже прошел, весьма неплохой результат.

— В этом здании не курят, — холодно заметила Хорко, закуривая сама. Шацкий знал, что следовало бы предложить ей огонь, но опасался, что та неправильно интерпретирует этот его жест. Хорко вытащила из ящика стола заполненную окурками пепельницу и поставила на столешнице между ними. — И что это значит: «нет»?

— Это значит, что я не стану обвинять Мариолю Нидзецкую в убийстве, — ответил Шацкий очень медленно и очень спокойно. — Говоря по правде, я вообще удивляюсь тому, что написал обвинительный акт по делу столь очевидного применения необходимой самообороны. Мне стыдно от того, что поддался воображаемому давлению. Как видно, интуиция меня не подвела. Но и так, нет цензуры хуже, чем самоцензура. Приношу извинения пани как собственной начальнице, и как лицу, ответственному, среди всего прочего, и за мои решения.

Хорко выдула дым в потолок и склонилась к Шацкому. При этом она тяжело вздохнула, прямо в пепельницу, подняв пепельное облако. Шацкий сделал вид, что этого не заметил.

— И что это вы мне тут пиздите, пан Шацкий? — прошептала начальница.

— Я говорю, — он не мог использовать глагол, который ассоциировался с сексом, — что мне надоели все предвидения, что кому понравится, а что — нет. Я говорю, что мы обязаны работать так, как считаем правильным, а только потом уже беспокоиться, когда к нам кто-то прицепится. Я говорю, что беспокоюсь, когда слышу от пани, что обязан читать мысли собственного начальства, поскольку всегда считал, что пани другая. И я говорю, что по этой причине мне ужасно жаль. И я спрашиваю: вы и вправду считаете, что юридическая квалификация неверна?

Начальница прокуратуры, ответственной за работу в центральном районе Варшавы, затушила окурок решительным жестом давнего курильщика и подвинула пепельницу Шацкому. После этого она откинулась на спинку своего псевдо-кожаного кресла, и вдруг Теодор увидел в ней старую, ужасно усталую женщину.

— Пан прокурор Шацкий, — произнесла она отрешенно. — Я старая и усталая женщина, которая видела подобного рода историй больше, чем следовало бы. И я первой подписалась бы под решением о прекращении дела с учетом предписаний о необходимой самообороне. Мало того, лично я считаю, что этого сукина сына необходимо эксгумировать, воскресить и посадить пожизненно за решетку. И вы правы в том, что, чем дольше я сижу в этом кожаном кресле вместо того, чтобы допрашивать свидетелей, тем чаще я думаю о том, «что скажут там». Черт подери, все это паршиво. И я думала над тем, о чем говорила вам вчера, что иногда необходимо прогнуться, чтобы выжить. Меньшее зло. Пан согласен со мной?

— В чем-то — да, в чем-то — нет, — дипломатично ответил тот. Ведь это был тот вопрос, на который никакой прокурор во всей Польше не мог бы ответить категорически, с чистой совестью.