Джеймс Берк - Неоновый дождь

Я почти успокоился к тому моменту, когда поставил машину на маленькой, темной улочке, которая упиралась в песчаный холм с тремя кокосовыми пальмами и ветхой пристанью, где был пришвартован мой плавучий дом. Ровная утоптанная дорожка, поросшая по краям солянкой, пересекала холм; пальмы, колышущиеся на ветру, отбрасывали тени на песок и крышу моей лодки. Было слышно, как волны бьются о ее борт. Лунный свет скользил по озеру длинной серебряной дорожкой, прохладный ветер дул в лицо, пока я шел по знакомым всеми своими изгибами и сучками сходням, по которым ступать было легко и удобно. Волны набегали на песок позади меня, оставляя на нем пену. Окна с рамами из красного дерева и желтовато-коричневого тика и медными накладками смотрелись удивительно красиво. Я открыл люк, спустился в капитанскую каюту и включил свет.

Бобби Джо Старкуэзер поспешно вскочил с пола и взмахнул обрезком железной трубы, стараясь попасть мне в лицо. Один конец трубы был с набалдашником, а другой обмотан изолентой, чтобы ладонь не скользила. Я быстро пригнулся, уходя от удара, и выбросил вперед руки. Удар пришелся на предплечье, но чугунный набалдашник все же достал до лица, и я почувствовал резкую боль в ухе. Я попытался вытащить служебный пистолет из кобуры на поясе, но кто-то сзади схватил меня за руки, и мы втроем повалились на стойку с музыкальными записями, стоявшую у дальней стены. Моя коллекция старого джаза — записи 70-х годов — словно хрупкая керамика, разлетелась на множество черных черепков, рассыпавшихся по всему полу. Потом третий, высокий мужчина с тоненькими усиками и напомаженными рыжеватыми волосами, курчавыми, как у негра, уселся сверху, и я оказался в клубке рук, ладоней, бедер, мошонок, ягодиц, коленей. Их общий вес, объединенная сила и тяжелый запах тел были такими удушающими, что я уже не мог ни пошевелиться, ни вздохнуть под ними. Я почувствовал, как в шею входит игла, бессловесная мольба застряла у меня в горле, рот широко открылся, как будто мне сломали челюсть. А потом эта троица сдавила мне грудь, вытеснив из нее остатки воздуха, из сердца — кровь, из глаз — последний свет.

Я очнулся в каком-то гараже. По железной крыше стучал дождь. Я лежал на спине на деревянном столе, руки были прикованы к ножке стола, ноги — привязаны к другой. Помещение освещалось только механическим фонарем, подвешенным к стене среди рядов инструментов, ремней вентилятора, начищенных пистолетов и пучков оголенных проводов. Было душно, жарко, пахло маслом и ржавчиной. Я повернул голову и тут же почувствовал, что шея сейчас переломится, как сухой стебелек.

Немного погодя я заметил в четырех шагах от себя Сэма Фицпатрика, который сидел на деревянном стуле. Руки его были привязаны к подлокотникам и так туго замотаны обрывками одежды от локтей до запястий, что кисти торчали, как сломанные птичьи лапки. Одежда на нем была разорвана, вся в масляных пятнах и в крови. Было видно, что его долго избивали. Голова в запекшейся крови свесилась, так что лица видно не было. У ног лежала телефонная трубка, которой пользуются полевые связисты на войне.

— Сэм, — позвал я.

Он издал какое-то мычание и слегка мотнул головой.

— Сэм, это Дейв Робишо, — сказал я. — Где они?

Сэм поднял голову, и я увидел его лицо. Глаза заплыли, как у избитого боксера, нос сломан, зубы красны от кровавой слюны.

— Где они, Сэм? — повторил я.

Он тяжело задышал, в горле у него заклокотало, как будто он пытался собраться с силами, чтобы ответить.

— "Слоны" вышли прогуляться, — сказал он.

Я услышал, как открылась железная дверь, со скрежетом задевая бетонный пол, и внутрь потянуло прохладой дождя. В круг света от фонаря вступили Филип Мерфи, малыш израильтянин и верзила с тонкими усиками и курчавыми рыжеватыми волосами. В руках у них были бумажные пакеты с гамбургерами и французскими жареными пирожками.

— Должно быть, у тебя сильный организм, — заметил Мерфи. — Тебе ввели столько торазина, что динозавр бы отрубился.

Мокрые волосы с проседью у него все еще не были подстрижены, сегодня он явно не брился, и на щеках сквозь сеточку сосудов пробивалась щетина. Он откусил свой гамбургер и стал жевать, не отводя взгляда. Пустые карие глаза без всякого выражения смотрели на меня.

— Ты жалкий червяк, а не человек, — сказал я.

— Зачем это, лейтенант? Тебе не нравится, как пошли дела? Разве тебя не предупреждали, что надо соблюдать правила? Окружающие к тебе несправедливы, да?

— Нужно быть особым дегенератом, чтобы издеваться над беззащитным человеком.

— На войне люди всегда получают ранения. Твой друг — один из пострадавших. Может, тебе и не понравится такое определение, но твоя манера работы никогда не будет эффективной.

— Гнилой ты человек, Мерфи. Ты-то сам никогда на войне не был. Ребята вроде тебя дезертируют, улепетывая на грузовиках, избегают горячих точек.

Я заметил, как его глаза на миг вспыхнули.

— А ты хотел бы жить при коммунизме, лейтенант? — спросил он. — Хотел бы, чтоб в Луизиане хозяйничали сандинисты, как в Никарагуа? А ты знаешь, что марксисты были пуританами? Никаких казино и скачек, никакой выпивки и секса, когда захочешь, никаких шансов для большого жирного везунчика, от которого все кипятком писают. Вместо всего этого ты стоишь в душной очереди, истекая потом, среди других серых людишек, ожидая, какое же сегодня пособие по безработице выдаст правительство. Да если бы ты оказался в такой стране, ты бы с тоски застрелился. Значит, в какой-то степени это допустимо — связать человека и на части его разобрать? Что меня добивает в твоем типе — что ты всегда готов принести в жертву пол земного шара, чтобы спасти вторую половину. Но сам ты никогда не останешься на той половине, которая уже разгромлена. Ты нечестен с собой и с другими, лейтенант. Помнишь, что говорил Паттон? Войну никогда не выиграть, если отдавать жизнь за свою страну. А ты заставляешь еще одного сукина сына отдаваться нам. По-моему, ты просто жалкий неудачник. Посмотри на Андреса. Видишь, у него вокруг рта маленькие серые шрамы? У него есть все основания быть озлобленным, но он не таков, по крайней мере не слишком. Скажи нам что-нибудь, Андрес. Que hora a es?

— Doce menos veinte [22] , — ответил верзила с усиками.

Голос сипел и скрежетал, как будто у говорящего все легкие были в мелкую дырочку.

— У Андреса была постоянная puta в одном из борделей Сомосы. Однажды он сболтнул ей лишнее о работе, которую сделал его вооруженный патруль. Они убили девушку-сандинистку по имени Изабелла, которую захватили в плен в горах. Он думал, что это хорошая история, потому что та призналась перед смертью и выдала еще дюжину-другую сандинистов. Но он не рассказал одного — того, что патруль в полном составе изнасиловал ее перед тем, как застрелить, и еще он не знал, что Изабелла приходилась сестрой его puta. Так что в следующий раз, когда он залез к ней под одеяло перепихнуться, там было жарче, чем на сковородке у черта, и после этого она приготовила ему высокий бокал освежающего коктейля со льдом и лимоном. Он тут же опрокинул его в себя, как здоровый самец. Но она добавила туда соляную кислоту, и бедняга Андрес стал отплевываться, как будто внутрь ему засыпали раскаленных пробок.