Виктор Пронин - Банда 3

— Как же быть? — спросил Пафнутьев.

— Судить. Несмотря ни на что судить.

— То, что Вовчик сейчас на свободе... Он ведь не сидит, сложа руки... Запугивает всех свидетелей, потерпевших, судей...

— Ну, почему всех... Тебя ведь не запугал?

— А Осоргин? Он же в штаны наделал!

— Приходил, объяснил мне свое решение. Нашел какие-то зацепки, исключения, статьи. Я спросил у него — ты-то сам понимаешь, что все это чушь собачья? Понимаю, говорит. Знаешь, они выстрелили в его гараж из гранатомета. Представляешь, что такое нынешние гаражи? Это маленькие склады. Там есть все на двадцать лет вперед, все, что может понадобиться машине, хозяину, его детям — внукам. Железные ворота не предназначены для боевых действий с применением гранатометов. Что собой представлял гараж после того, как там взорвался снаряд, вообразить нетрудно. Но самое интересное в другом... Когда этот Жора Осоргин ступил на свою территорию, он нашел записку такого примерно содержания... Дескать, а если бы в это время в гараже была машина? — вопрос такой задали неизвестные благодетели. А если бы в этой машине был ты сам, Жора Осоргин? Только два вопроса. И дальше приписка в том духе, что такие, мол, счастливые случайности не могут происходить слишком часто... Другими словами, дали понять, что если будет вести себя плохо, то следующий раз пальнут из гранатомета прямо по его машине, в центре города, средь бела дня с небольшого расстояния, может быть, даже из соседней машины, которая на минутку остановилась перед светофором... Тебе все понятно?

— У меня нет машины.

— Но у тебя есть жена, Паша.

— И еще мне нравится ваша секретарша.

— Больно строга.

— Вы оба с ней заблуждаетесь насчет ее строгости. Вас обоих ждут чрезвычайно неожиданные открытия в ее характере, возможностях и устремлениях. Это будет просто взрыв.

— Еще один? — усмехнулся Невродов.

— Кстати... Вы упомянули взрыв в банке Фердолевского. Неклясов отрицает, что это его рук дело.

— А что ему остается?

— Обычно он гордится своими подвигами... И понимает, что не надо бы этим хвастаться, а удержаться не может. Так вот, оба они поговаривают о появлении в городе третьей банды. Крутые ребята бросили вызов и Неклясову, и Фердолевскому.

— А может, все проще? Может, они сами себе, друг другу бросили вызов?

— Я тоже к этому склоняюсь, но тогда тем более будут новые разборки. С тем и пришел.

— Что предлагаешь?

— Срочно судить Неклясова. И присмотреться к Фердолевскому.

— Присмотреться — это как? — Невродов настороженно взглянул на Пафнутьева, опасаясь услышать предложение, которое потребует от него не только мужества, но и пренебрежения к закону.

— Задержание, допрос, обыск, арест банковских документов... Очные ставки. Изъятие лицензии.

— Основания? — хмуро спросил Невродов.

— Валерий Александрович, — медленно проговорил Пафнутьев. — Давайте назовем вещи своими именами... Прежнее время кончилось. Думаю, оно не вернется. А если и вернется что-то обнадеживающее, это не будет прежнее время. Это опять будет что-то новое. Вы сами говорили, все идет к тому, что мы с вами останемся последними воинами...

— Продолжай, Паша.

— Мы ничего не добьемся, если будем действовать только по закону.

— Предлагаешь его нарушать?

— Я предлагаю перестать на него оглядываться, прежде чем сделать самый робкий шаг.

— Упрекаешь?

— Не надо, Валерий Александрович, не надо... Вы же знаете, что я не могу вас упрекнуть ни в чем. Не будем говорить ни о вас, ни обо мне, ни о ком другом. Только о деле. Давайте вернемся к прежним нашим договоренностям... Победа — ваша, поражение — мое. Нам нечего ждать! Нам никогда не будет проще. Нам будет все сложнее.

— Хочешь, открою секрет? — спросил Невродов.

— Хочу.

— Мне предложили подыскать место. И дали понять, что мои деловые качества к этому отношения не имеют, речь идет о политическом решении — так это теперь называется. Мои убеждения не всех устраивают. А если они подсекут меня еще и на нарушении закона...

— На этом можно подсечь в любой момент.

— Я его так часто нарушаю?

— Нет, закон — это такая вещь, которая позволяет любого обвинить в неуважении к закону. Еще Сократа заставили яд выпить. Именно за это. За неуважение закона.

— Вывод? — хмуро спросил Невродов.

— Подняться из окопа. Да, вызовете огонь на себя, привлечете к себе внимание наших славных снайперов, да. Но и многие люди повернутся к вам лицом...

— Предлагаешь пройтись по лезвию ножа?

— Пройдемся вместе. Самое приятное место для прогулок, Валерий Александрович, — это лезвие ножа. Холодок опасности наполняет легкие, ваша непредсказуемость заставляет сторониться и друзей, и врагов, а вы идете себе, идете... Одинок, спокоен и улыбчив. А?

Невродов потер мясистое лицо тяжелыми ладонями, а когда Пафнутьев снова увидел его глаза, в них уже плясали огоньки шалые и почти хмельные.

— Выпьем чаю? — спросил Невродов.

— А она умеет? — Пафнутьев кивнул в сторону приемной.

— Не умеет — научим, не хочет — заставим! — отчаянно произнес Невродов и решительно нажал кнопку звонка, вызывая секретаршу в кабинет.

— Вот это мне нравится, — Пафнутьев подвигал плечами, стараясь расположить на себе пиджак так, чтобы он в этом пиджаке выглядел стройным и привлекательным для юных глаз, которые уже заглядывали в дверь.

Неклясов нервничал. Все валилось из рук, да что там валилось — он все бросал, едва что-то попадалось под руку. Давно таким его не видели. И за всем этим чувствовалось — Вовчик издерган, задумал что-то Вовчик и не решил еще исполнить задуманное или отказаться. А отказаться было еще тяжелее, чем исполнить, потому что сразу его охватывала неуверенность, с которой он всю жизнь боролся, наваливалась угнетенность, а то и обычный страх. С некоторых пор страх стал посещать его гораздо чаще.

В черном распахнутом пальто, с длинным белым шарфом, концы которого болтались где-то возле колен, в остроносых блестящих туфельках, бледный и худой, метался он по квартире, по великоватому для него «мерседесу», метался по городу, и охранники только пожимали плечами за его спиной, разводили руками и просто ждали, когда закончится эта истерика.

А истерика, похоже, только набирала силу, набирала обороты и, наконец, прорвалась несколькими приказами.

— Надо расслабиться, ребята, — говорил он время от времени. — Надо расслабиться. А? — и показывал неимоверно белые свои зубы, вставленные не то в Германии, не то в Швейцарии — он и сам этого не помнил. Улыбался Неклясов протяжно и многообещающе. И понимали приближенные — что-то задумал Вовчик, что-то затеял.

Несколько дней после схватки с Пафнутьевым он бился в бешенстве от перенесенного унижения и все подыскивал, придумывал способ расслабиться, как он выражался, и восстановить душевное равновесие. Вспоминая, как из анцыферовского кабинета с треском выламывалась рама вместе с кованой решеткой, выламывалась не просто во двор, а в ночь, в опасность, в бесконечность, открывая небо, метель, холод, вспоминая себя, вдруг оказавшегося беспомощным и беззащитным перед лицом этого хмыря Пафнутьева... О, как он улыбался, как он выволакивал наружу, как вез в провонявшем бензином старом «жигуленке»...