Виктор Пронин - Банда 3

— Леона-а-ард! — пропел Неклясов, прерывая глубокую задумчивость Анцыферова. — Ты не забыл обо мне?

— Это самая большая моя мечта — забыть о тебе, — улыбнулся Анцыферов. — Но, боюсь, неосуществимая.

— Не о том думаешь, Леонард, ох, не о том.

— О чем же мне думать?

— О собственных ушах.

— Не надо, Вовчик, не переигрывай. Ты об ушах уже говорил, — жестко сказал Анцыферов. — Не повторяйся. Или с памятью худо?

Неклясов удивленно посмотрел на Анцыферова, встретился с его взглядом, твердым и непреклонным, и понял, что не случайно оказался Анцыферов в прокурорском кресле, не все выветрилось из него, да и лагерный опыт у Анцыферова уже был.

— Ерхов нужен, — повторил Неклясов, смягчаясь. Он даже похлопал ладонью по руке Анцыферова, как бы прося не принимать слишком близко к сердцу угрозу. Друзья, дескать, не будем обострять.

— Он наверняка охраняется.

— Это моя забота.

— Опять трупы? — спросил Анцыферов.

— Если для тебя это важно, могу пообещать... Трупов не будет.

— Будут, — обронил Анцыферов. — У тебя иначе не бывает.

— Ерхов нужен, — повторил Неклясов.

— Да на фига он? Тебя отпустили, паспорт есть, дуй на Кипр и отдыхай там сколько влезет, а? На Таиланд, в Патайю, к маленьким девочкам, будут они ползать по тебе...

— Там скучно... Мне этот воздух нужен. Там я дерьмо, понял? Там я полное дерьмо... Пляжник с бумажником. И больше ничего.

— А здесь? — усмехнулся Анцыферов.

— Здесь, Леонард, я не пляжник. И ты это знаешь. Мне здесь интересно. Здесь ты, Ерхов, прокуратура, Фердолевский, эта гнида прыгучая... Мне здесь интересно жить. И я буду здесь, пока меня не прихлопнут. Нужен Ерхов, Леонард!

— Ты меня переоцениваешь, Вовчик. Я не так силен, как тебе кажется.

— Нет, Леонард, это ты себя недооцениваешь. А потом, знаешь, мне безразлично, что ты представляешь на самом деле. Ты мне нужен таким, каким я тебя воображаю. Как в песне поется? Ты вот не поешь песен и не знаешь... Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу. Понял? И только в этом случае твое заведение, твой паршивый кабак будет работать, несмотря на то, что здесь гибнут мои люди и сам я подвергаюсь смертельной опасности. Хочешь, поделюсь своими тайными мыслями, самыми дикими подозрениями? Хочешь?

— Делись, — вздохнул Анцыферов.

— Я думаю, что ты тоже участвовал в заговоре против меня, ты хотел от меня избавиться. Хотел, Леонард. У тебя сейчас на морде мука. Ты страдаешь от того, что я сижу напротив.

— Я страдаю от того, что ты несешь чушь.

— А почему наш столик обстреляли? Как они с улицы узнали, что мы сидим именно за тем столиком? Не надо отвечать, я сам отвечу. Они знали, потому что ты им сказал, за какой столик меня с ребятами посадишь. Вот он и палил, прицельно палил по нашему столику. Мне повезло, я выжил... Не знаю только, выживешь ли ты... Но у тебя есть возможность доказать свою непричастность... Да, Леонард, да! Ты раздел нас в своем кабинете, потом усадил за столик у окна, а когда пришел этот хмырь Пафнутьев, тут же выдал наши одежки, вот, дескать, кто тут сидел, берите его тепленького...

— Ты сам не веришь в то, что говоришь, — ответил Анцыферов, но только сейчас в полной мере осознал, как опасен Неклясов и как причудливы извивы мыслей в его дебильной голове.

— Есть только один человек, который может тебя спасти, — сказал Неклясов, сверкнув сумасшедшими своими зубами.

— Ну? — спросил Анцыферов.

— Ерхов.

— Я жалею, что связался с тобой.

— Не надо, не жалей. От тебя ничего не зависело. Это я связался с тобой, Леонард. И я об этом не жалею. Готовят у тебя не то чтобы вкусно, но съедобно. И туалет у тебя есть, не надо тысячу рублей платить вон в той вонючей конуре, — Неклясов ткнул пальцем куда-то за спину. — И копеечкой у тебя удается иногда разжиться...

— Эти миллионы ты называешь копеечкой?! — взъярился Анцыферов.

— А как же их называть? Их иначе и не назовешь!

— Не бери!

— Так ты же не отстанешь, пока не всучишь! — рассмеялся Неклясов и опять похлопал Анцыферова по руке. Не обижайся, дескать, шучу. И даже вслух произнес:

— Шучу.

— Таких шуток не бывает, — медленно проговорил Анцыферов.

— Все бывает... Когда со мной дело имеешь, все бывает, Леонард. Знаешь, что тебя подводит? Ты никак не можешь забыть, кем был в прошлой жизни. Забудь. Проехали. После приговора, после лагерей, ты еще мог стать прокурором. Мог, — Неклясов воткнул палец в стол, показывая, как он уверен, в том, что говорит. — Ошибка, мол, судебная случилась, недоразумение... Но ты никогда уже не станешь прокурором, побывав владельцем ресторана. Все, шлагбаум упал.

Анцыферов смотрел на Неклясова со смешанным чувством озадаченности и искреннего удивления. Он обнаружил вдруг в этом опереточном Вовчике здравый смысл. Неклясов действительно был прав — после лагерей он мог вернуться в свой кабинет, это нетрудно было сделать, достаточно было опубликовать покаянное письмо Халандовского, который бы признался в провокации и покаялся... Были способы, были. Но после ресторана...

— Я прав? — спросил тот, словно читал мысли Анцыферова.

— Похоже, что да...

— Теперь ты наш, Леонард... Да ты и всегда был наш, — пропел Неклясов.

— Хочешь сказать...

— Ты всегда мыслил и действовал криминально. И не случись этой позорной взятки, ты подзалетел бы на другом, может быть, более неприятном... Например, на развращении малолеток...

— Ей уже двадцать! — почти взвизгнул Анцыферов.

— Будет, — поправил Неклясов. — А когда у вас это дело начиналось, ей и шестнадцати не было... Она, конечно, выглядела не таким уж и ребенком, но была все-таки ребенком... И ты знал, сколько ей лет.

— Не знал.

— Кто помог ей получить аттестат? А аттестат получают в школе. А школу заканчивают в шестнадцать, в семнадцать...

Анцыферов был подавлен. Единственное чистое, святое и неприкосновенное место в его душе, место, где обитала прекрасная парикмахерша, было истоптано и загажено.

— И что же? — спросил он растерянно, — Что из этого следует?

— Леонард... Я, конечно, дебил, я это знаю... Папа с мамой крепко выпили перед тем, как меня зачать... Они мне сами говорили. Я мутант, не совсем человек. Если говорить точнее, то я и не человек вовсе. Нет во мне ничего святого. Честно тебе признаюсь. Нет ни жалости, ни сочувствия... Нет, что делать... Мутант. С виду вроде человек, а загляни ко мне в мозги — отшатнешься в ужасе. Вот я смотрю на тебя, улыбаюсь, слова какие-то, не задумываясь, произношу, а знаешь, что у меня перед глазами... Сказать? Я вижу, как из твоего вспоротого горла кровь хлещет... Вижу, как заливает она твой красивый галстук, как закатываются твои глаза, изо рта язык выпирает... Как ты ногами сучишь на этом полу... Вот ты из нормальных, скажи, у вас, у людей, такое бывает?