Виктор Пронин - Банда 6

— А как же ты узнал?

— Умный потому что, — усмехнулся Вулых.

— Хорошо, если ты такой умный, скажи, пожалуйста, почему Объячев не положил деньги в зарубежный банк, чтобы каждый год получать сто тысяч долларов навара? Можешь объяснить?

— Могу, — Вулых чуть шевельнул плечами. — Я думаю, что он и в банк положил. И в хорошем месте спрятал, в доме. На всякий случай.

— Как ты думаешь, кому дом достанется?

— Екатерине, кому же еще, — ответил Вулых спокойно, будто это разумелось само собой.

— Почему ей? Ведь у Объячева, говорят, есть где-то сын от первого брака?

— Нет, — Вулых покачал головой. — Сын не потянет.

— Значит, и миллион ей?

— Вот на миллион сын может замахнуться... Кстати, я мог тогда сумку с деньгами затолкать под лавку. Электричка поздняя, народу уже не было... Ее бы не скоро нашли. Вот бы удивился кто-то, да? Открывает спортивную сумку, а там миллион долларов, — Вулых, кажется, никак не мог уйти от этой темы. О чем бы ни спрашивал Пафнутьев, мысли его неизменно возвращались к миллиону долларов. Который достался ему так легко и которого он лишился еще легче.

Пафнутьев невольно вспомнил о давней своей знакомой, которая отправилась на юг, прихватив колечко с бриллиантом — бабкин подарок. Зачем эта дура взяла с собой колечко на пляж, зачем она вообще захватила его в поездку, она и сама не могла объяснить. Какие-то мистические силы решили, очевидно, что кольцом она владеет не по праву. И, отправляясь в очередной раз в волны, плескаться и радоваться жизни, она сняла колечко и дала подержать подруге. А вернувшись, вроде бы снова надела на палец. Или не надела. Вроде помнила, что надевала, и подруга утверждала то же самое. Но как бы там ни было, решив снова окунуться в волны — она опять хотела снять колечко, но его на пальце уже не оказалось. Всю ночь, всю ночь при свете пляжных фонарей пафнутьевская знакомая и ее подруга просевали песок — в попытке обнаружить злосчастное колечко.

Не нашли.

До сих пор.

И вот уже лет десять эта самая знакомая разговаривает со всеми неуловимо плачущим голосом, а стоит ей познакомиться с новым человеком, она тут же начинает рассказывать свою печальную историю, снова и снова переживая давние события. И глаза ее наполняются слезами, руки вздрагивают точно так же, как тогда, когда при восходе солнца они с подругой, единственные на пляже, заканчивали просевать песок, пройдя за ночь около ста метров.

Нечто похожее может, наверно, случиться и с Вулыхом. Такие потрясения не проходят бесследно для человеческой психики. И кто знает, возможно, встретится лет через десять Пафнутьев с Вулыхом, и тот опять начнет прикидывать, как ему надо было поступить с миллионом долларов.

— Как умер Петришко? — неожиданно спросил Пафнутьев таким тоном, будто он знает все и ему не хватает только маленьких подробностей, чтобы восстановить всю картину.

— Да ну, умер! — с легким, почти неуловимым пренебрежением произнес Вулых. — Опрокинулся навзничь и ударился головой о тиски. Там в нашей комнате тиски стоят, к столу привинчены. Вот он и пошел затылком на эти тиски.

— Споткнулся? — участливо спросил Пафнутьев.

— Опрокинулся.

— Сам?

— Получилось так, что я помог... Не ссорились, нет, мы же с ним дальние родственники... Брат жены двоюродного брата... Приблизительно так.

— Он знал, что ты деньги нашел?

— Пришлось сказать.

— Поделиться он не предлагал?

— Как не предлагал? — удивленно спросил Вулых. — Настаивал. Очень твердо настаивал.

— Хоть сотню ты ему предложил?

— Двести пятьдесят тысяч.

— А он?

— Только половину требовал. И не меньше.

— Он требовал половину?

— Да.

— И между вами началось выяснение отношений?

— Да не было никакого выяснения. Он схватил сумку, я схватил сумку... Он споткнулся, а я — нет.

— Вы знали, что у Объячева в подвале заложник сидит уже несколько месяцев.

— Конечно, знали.

— И молчали?

— Не наше это дело... Пусть господа сами разбираются.

— Тоже верно. А где же все-таки деньги-то были? — спросил Пафнутьев, уже не как следователь, а тем доверительным тоном, каким могут говорить давние знакомые после второй-третьей бутылки водки.

— А! — Вулых махнул рукой. — Когда клали фундаментные блоки, в одном месте образовалась нестыковочка, щель сантиметров тридцать. Ее потом заложили кирпичом. Но не до конца. Вот туда Объячев и сунул свой миллион, заложил кирпичами, сам и раствором замазал. А я смотрю — в одном месте штукатурка... Не того качества. Решил поправить.

— Поправил?

— Как видите. Я вот все думаю — надо бы мне тогда в электричке с милиционерами поделиться... Ведь не устояли бы против сотни тысяч, а?

— Я бы не устоял, — честно признался Пафнутьев.

— Оплошал я тогда, — с болью простонал Вулых. — И далеко бы уже был, ох далеко.

— Что делать, старик, так получилось. Боюсь, что ничего уже изменить нельзя.

— Я ведь начал поправлять штукатурку, когда Объячев был уже убит. Все произошло в последние дни. Ну хорошо, убрал я кирпичи, увидел, что там лежит... Что делает на моем месте нормальный человек?

— Все восстанавливает, как было, — твердо сказал Пафнутьев.

— Правильно! — одобрил Вулых. — И мне надо было сделать то же самое. Вот раствор, вот кирпичи — заложи, восстанови все, как было. В подвале тепло, новый раствор высохнет к вечеру. Ночью я мог встать и зашпаклевать это место. И никто никогда не узнал бы, где Объячев спрятал деньги. Я мог появиться в этом доме через год, через два — здесь работа всегда будет. И спокойно, не торопясь, сделать все, что требовалось. Какой же я дурак, боже, какой я дурак! Таких, наверное, еще свет не видел!

— Знаешь, старик, с тобой трудно не согласиться, — серьезно сказал Пафнутьев и придвинул Вулыху листки протокола. — Вот тут я, как мог, записал твои показания. Прочти... Если все правильно, подпиши.

Не говоря ни слова, Вулых молча и сосредоточенно, не читая, подписал каждую страницу и в конце добавил: «С моих слов записано верно, возражений не имею».

— Как приговор сам себе подписал, — сказал он, подняв глаза на Пафнутьева.

— Ничего, старик... По-разному может повернуться.

— Да уж повернулось, — сказал Вулых, поднимаясь. — Если бы я взял из этих денег только одну пачку, всего одну пачку, десять тысяч долларов... Какой бы себе дом в Закарпатье отстроил, какой дом... — он привычно уже сложил руки за спину и направился к двери.

Пафнутьев видел, что работа идет, сведения накапливаются, но просвета не было. И, складывая листочки протокола, глядя на пустой уже стул, на котором только что сидел Вулых, он ощутил вдруг уверенность в том, что ничего сверхъестественного в этом нет.

— Что-нибудь удалось выпотрошить из этого недоделанного Вулыха? — спросил Шаланда, входя в кабинет.