Александр Ласкин - ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ

И, действительно, все смешалось в голове Альфреда Рудольфовича. Одновременно любишь, ждешь, трепещешь, и в тоже время готовишь себя к разлуке.

Если бы о вашей смерти было известно заранее? Причем с точностью до месяца и числа?

Иногда на календарь не взглянет лишний раз. Слишком ярко обозначена в нем дата ее бракосочетания.

Он не привык к такой точности. Даже когда работал на заказ, старался не думать о сроках.

Непременно на несколько дней задержит работу. И не потому, что не успевает, но просто хочет во всем оставаться художником.

Заказчик придет в назначенный день, а Альфред Рудольфович еще у мольберта. Старается «разыграть», как говорили во времена Гоголя, какую-то светотень.

Прямо-таки сражается с холстом. Выпад кистью, ткнул, отступил, затем атаковал.

Одновременно говорит:

– Знаете, пошло. Поначалу было трудно, а теперь работаю с наслаждением.

Мол, потребовал Аполлон к священной жертве. Так что будьте любезны немного потерпеть.

А лицо возвышенное-возвышенное. С таким лицом писать бы не заказные портреты, а какие-нибудь фрески в храмах.

Он был бы доволен любой отсрочке. Ну не на месяц, так на несколько дней.

Пусть она не вернется к нему, но только посмотрит в его сторону. Авось зацепятся взглядами и немного поговорят.

О чем будут беседовать? Да о чем угодно. Все лучше, чем молчать и сердито надувать губы.

«… Странно, что мы никогда с Вами в наших беседах не касались вопроса о доброте. Любопытно узнать Ваше мнение!

То, что так часто приписывается доброте в человеке, а то, в большинстве случаев, попросту отсутствие основательных достоинств индивидуальности, активность коих заглушало бы такое мелкое хотя бы и необходимое свойство хорошего нрава. Вот почему у ничтожных натур с присущей ей хотя бы самой минимальной дозы доброты называют добрыми, - а сильные люди при самой большой доброте слывут только в тех случаях за добрых, если они сами сознательно добиваются этого… Вот что мне служит утешением в том, что я казался иногда не добрым к Вам, дор. моя Т.П… Кому бы это говорить - только не Вам… Желая Вам от всего сердца добра в самой достойной области нашего существования я иногда пренебрегал менее важными, хотя бы может быть и на первый взгляд весьма существенными обстоятельствами…»

Конечно, опять увиливает. То есть говорит одно, а думает другое. При этом очень рассчитывает на то, что она умеет читать между строк.

Не так уж и далеко он запрятал самое главное. Достаточно небольшого усилия, и все станет ясно.

Разве ей неизвестно, что видимость обманчива? Может показаться, что человек равнодушен, а на самом деле нет его внимательней и добрей.

По некоторым из писем видно, что он художник. То есть человек, для которого натюрморты и пейзажи не существуют вне помыслов и чувств.

Вот, к примеру, он поднялся с постели, пока еще не думает о ней, а просто прислушивается к звукам утра.

«Я только что встал и, прежде чем приняться за работу, я хотел бы отдать некоторую дань празднику, который дает о себе знать даже здесь.

Какая-то необычайная тишина, на дворе фигуры двух девочек в белых платьях, и гул колоколов, я думаю этим исчерпывается впечатление сегодняшнего дня, день как я решил никуда не выходить и работать целый день. Мысленно я переношусь в природу, конечно к Вам на Сиверскую, и глубоко чувствую поэзию праздника, полного солнца и аромата цветов и увенчанный тем, что все это созерцаемо и прочувствуется такой душой как Ваша.

Сейчас я получил 2 письма от Зволянской, одно написано в моей Флорентийской мастерской - я сейчас узнал по конверту. Бумага и чернила моего письменного стола.

Она так живо описывает настроение моего итальянского убежища и меня так захватывает мощный дух Тосканы, что если бы на пути к Италии не Сиверская, я бы, в конце концов, умчался хотя бы на 2 недели.

Но, благодаря последнего обстоятельства, я начинаю видеть небывалую поэзию в моей мастерской Петербургской, я начинаю любить предметы, кот. свидетельствуют мне столько пережитых чувств и волнений. Мне мил этот стол, чернильница, неприхотливая почерневшая ручка, на которых устремлены взоры во время моих письменных общений с Вами, так же, как я полюбил испещренную пробковую стенку в моей телефонной будке…»

Так, без всякого специального намерения, получился натюрморт. Впрочем, в то же время чуть-чуть и портрет.

Бывают такие натюрмотры-портреты. Они изображают не только фрукты или поднос, но еще и человека.

Так сказать, два пишем, три в уме. Самого портретируемого на холсте нет, но он явно где-то невдалеке.

Эберлинг сказал о ручке с чернильницей, а думал о Тамаре Платоновне. Недавно с этими предметами она разделяла место на столе.

Возможно, это пик его откровенности. Впервые он признается в том, насколько его жизнь заполнена ею.

И все же к этой зарисовке внутреннего состояния он прибавляет постскриптум.

«Сегодня Вы будете мало обо мне думать. К Вам наверно приехали "Ваши"?!»

«Ваши» - это Василий Васильевич и, возможно, его родители. Рядовой визит будущих родственников накануне дня свадьбы.

Так вот он, Альфред Рудольфович, против. Раз вещи существуют для него в связи с нею, почему она должна отвлекаться на жениха?

Эберлинг всегда помнит о том, что он художник. И не просто художник, а настоящий талант. Однажды на этом основании он чуть не потребовал каких-то особых прав.

«Зачем я Вам писал эти пустые письма, только разве чтобы дать Вам оправдание в Вашем равнодушии ко мне, поощряя этим какую-то возмутительную поверхностную связь.

Нет я положительно не создан для такой посредственной жизни. Я в области моего творчества не уклоняюсь от самых отважных и головоломных задач.

Нельзя же требовать, чтобы я в жизни проявлял какую-то умеренность и вялость.

Я сегодня совсем не знаю, как Вам выразить все то, что меня уже 3 дня мучительно преследует, но хочу найти пока успокоение в констатировании Вам следующего факта: по Вашим письмам я чувствую, что Ваше внимание сильно увлечено чем-то совершенно для меня посторонним и что мешает Вам пристегнуть самое обыденное расположение ко мне…»

Он тут на самом деле «без ничего». Такой, как есть. Тщеславный, вздорный. Иногда очень льстивый, а порой чересчур дерзкий.

Фотокарточки обнаженной Тамары Платоновны ничто перед этим его раздеванием. Еще никогда мы его не видели в таком смятении.

Даже то, что Эберлинг пил с утра, его не оправдывает. Тем более, что от спиртного он совсем невменяемый.

Альфред Рудольфович как бы вдохновляется чувством обиды. Пользуется буквально любым поводом, чтобы еще раз ее упрекнуть.