Александр Ласкин - ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ

Кроме педагогической работы, он не переставая творчески работал всю жизнь.

В 1918 г. он участвовал в конкурсе на лучшую картину и получил первую премию, сейчас эта картина находится в Музее Революции. Еще известнее его картина "Ленин в 1896 г. в Петербурге".

Сейчас ему назначена пенсия 300 р., которой далеко не достаточно для прожития вдвоем с его престарелой женой.

Я очень прошу Вас, дорогой Иосиф Виссарионович, не найдете ли Вы возможным назначить ему персональную пенсию, которая бы его поддержала. Уверяю Вас, что он ее вполне заслуживает».

Что касается повода для внимания, то тут все правильно. Почти прямо сказано о компенсации за те одолжения, которые художник оказал новой власти.

А вот некоторые формулировки смущают. Сразу представляешь, как адресат читает это письмо и раздумчиво поглаживает ус.

Ну можно ли «уверять» того, кто сам является источником веры?

Еще более неправильно просить его назначить пенсию, будто он всем распоряжается единолично.

Что он, Людовик Четырнадцатый или Николай Второй? К тому же и вопрос мелкий. Уж эту-то проблему можно было решить без него.

Нет у Анны Петровны привычки к подобным разговорам. А то бы она упомянула о том, что половину жизни Альфред Рудольфович рисовал Сталина. То есть, он рисовал и Ленина с Троцким, но Сталина все же больше.

Так что знакомство неслучайное. Достаточно намека, чтобы Иосифу Виссарионовичу вспомнилось что-то важное.

Было это несколько лет назад. Как-то он открыл «Огонек», увидел свой портрет в маршальской форме, и от удовольствия даже пыхнул трубкой.

– Кто этот Эберлинг? Почему не знаю? А ведь не хуже Бродского или Грабаря.

Ну что поделаешь с Анной Петровной? И это не учла, и другое. Человек замечательный, но в дипломатии совсем несведущий.

И рисовала Остроумова больше не с натуры, а по ощущению. Поэтому на ее гравюрах изображен Петербург, а не тот город, что позднее возник на его месте.

Спутать Ленинград с Петербургом еще допустимо, по крайней мере, в районе Летнего сада, а вот следующая ошибка непростительная.

Тут не только близорукость и старость, но еще примешались воспоминания.

Анна Петровна привыкла, что Эберлинга окружают дамы их возраста. Примерно с семидесятого-семьдесят четвертого года. Она и себя называла «престарелой», и к супруге Альфреда Рудольфовича это определение отнесла.

А кто они, как не «престарелые»? Хорохорятся, отстаивают свои права, но всегда наготове держат пузырек с валерьяной.

Обозналась Остроумова. Спутала с кем-то Елену Александровну, а та, как мы знаем, младше мужа более чем на тридцать лет.

Едва Эберлинг найдет выход из какого-нибудь безнадежного положения, а уже новое препятствие.

Он даже на видное место повесил охранную грамоту. Того, кто усомнится в его намерениях, этот документ должен был привести в чувство.

Мол, не подумайте дурного. Лишь потому решил проявить инициативу, что на то имеется соизволение властей.

В закорючке рядом с печатью студийцам мерещился росчерк самого Кирова.

Так что, может, и не казенная это бумага, а личное письмо-благодарность от одного из героев его картин.

Трудно утверждать, насколько это верно, но текст на бланке выглядел убедительней слогана на оконной занавеске.

Альфред Рудольфович еще сделал окантовку. Многие его полотна хранились без рам, но в данном случае понадобилась завершенность.

Если государство что-то разрешает, - например, студию, - значит оно берет на себя ответственность. Чуть не каждый день будет интересоваться: как там заслуженный мастер? не очень ли отклоняется от утвержденных тем?

Вскоре студийцы научились различать тихарей. Что-то им подсказывало: вот тот действительно хочет учиться, а у этого другое на уме.

Сначала появился матрос. Все как полагается - брюки-клеши, под рубашкой тельник. Правда, когда садился рисовать, сразу терялся. И вообще чувствовал себя неуютно рядом с такой малышней.

Другой оказался дальтоник. Корову рисовал синим, а дом зеленым. Почти рыдал оттого, что всякий раз выходит что-то формалистическое.

Ребята все удивлялись, отчего учитель, обычно такой требовательный, вдруг становится неожиданно либерален.

Все же к своим заданиям он привык относиться серьезно. Иногда взрывался из-за какой-нибудь плохо проработанной светотени.

При этом выбор сюжета не имел значения. Будто существуют цветовое пятно как таковое и линия сама по себе.

Когда-то это называлось «искусство для искусства». Стремление к чему-то изящному и высокому вне зависимости от повода и мотивов.

А тут заранее со всем соглашаешься. Чуть ли не благодаришь за какой-нибудь правильно нарисованный круг.

Неприятно? Еще как! Ведь даже не передразнишь ученика в ответ на обычные заверения, что завтра все будет сделано наилучшим образом:

– «Там потом»… «там потом»… Все у Вас «там потом» …

В конце сороковых годов Эберлинга ждало новое испытание. Среди его воспитанников появился некто Репин.

Помните самозванного Пушкина на ленинградских улицах? В отличие от него, Репин был не совсем бескорыстен. Так же как Матрос и Дальтоник он ходил сюда не для одного удовольствия, но в порядке исполнения службы.

Скорее всего, это Органы так подшучивали. В юности за ним приглядывал один Репин, а теперь другой. Тот был профессор, знаменитый художник, а этот едва умел держать в руке карандаш.

Альфред Рудольфович опять чувствовал себя неуютно. Вроде надо указать на недостатки, призвать вспомнить заветы мастеров прошлого, а приходится говорить о другом.

Руководитель студии встанет в позу, возьмет том Голсуорси, и потрясет книгой над головой:

– Да, читаю! Но читаю потому, что хочу знать противника в лицо.

Словом, напугали нашего маэстриньку. Популярно объяснили, что незаменимых нет.

Сегодня, к примеру, один Эберлинг, а завтра другой. Не то чтобы полное тождество. Всем известны манеры этого второго, но портреты вождей он пишет на раз.

Так что в ГОЗНАКе особо не опечалятся. Главное, не оскудел поток усов и черной шевелюры. И эполетов соответственно. По паре на шевелюру и усы.

Только самые близкие будут горевать. Вновь соберутся своим кругом и вспомнят о том, как он целовал дамам ручки и напевал итальянские песенки.

И еще всплакнет продавщица булочной. Чаще всего к ней обращаются со словами: «Один хлеб, два батона», - а человек в феске называл ее «милая барышня» и говорил разные красивые слова.

Эберлинг мог и так исчезнуть. Попросту говоря, сгинуть. Слава Богу, обошлось. Так что умер он в положенный ему час.

Тут тоже своя очередь. Кое-кого из сверстников он пропустил вперед, но откладывать дальше было невозможно.