Говард Фаст - Повести и рассказы

— Да, — сказал он, — я как раз хотел поговорить с твоей сестрой. Я скоро уезжаю, надо выяснить, какие книги она возьмет.

— Вы уезжаете?

— А тебе не хочется меня отпускать, паренек? Но всем нам рано или поздно надо отправляться в дорогу. Может, я еще когда-нибудь вернусь.

Я пошел вместе с книгоношей к дому, совсем забыв про бумагу. Потом вспомнил и под каким-то предлогом отстал от него. Не думая о том, что делаю, я бегом вернулся на сеновал, в его каморку. Теперь я весь дрожал от волнения, потому что твердо решил узнать, кто же такой наш книгоноша.

Я вытащил бумагу из щели и прочел:

«Ваше превосходительство!

Я сделал, что мог, однако обнаружил весьма немного. Сейчас здесь сосредоточено не менее трех тысяч войск при двадцати двух орудиях. В то утро, когда Вы получите это письмо, они выступят на север — возможно, на соединение с генералом Вашингтоном…»

Я пробовал читать дальше, но все расплывалось перед глазами. Сначала я плакал, и мне было очень стыдно; потом сообразил: нельзя, чтобы книгоноша застал меня здесь. Зажав бумагу в руке, я спустился с сеновала прямо в снег, и холодный воздух прояснил мне мозги. Все вокруг меня кружилось и падало.

— Почему именно он? — сказал я тихо.

Я пошел в кухню взглянуть на него еще раз, наверно для того, чтобы проверить, неужели это он, мой чудесный книгоноша. Я тихо отворил дверь. В кухне книгоноша целовал Джейн.

— Уходите отсюда, — прошептала она.

— Но ведь ты меня любишь, — сказал он.

— Не знаю… не знаю.

— Так я тебе скажу. Ты меня любишь, но очень уж много забрала в свою очаровательную головку. Я — оборванец, бродяга, который заворожил тебя своими рассказами, и глупо губить себя ради такого, как я. Но ты меня любишь.

— Да.

Джейн покачала головой, и я помню, что даже тогда подумал, какая Джейн молодчина.

— Нет, — сказала она. — Я не жалею. К чему жалеть? Я вас люблю, вот и все.

— Значит, ты понимаешь. За те несколько дней, что я пробыл здесь, ты поняла.

— Да, я поняла.

Лицо книгоноши было видно мне сбоку, я, кажется, никогда не видел такого печального лица. И такого красивого. Да еще эти его льняные волосы, спадавшие до плеч… Даже не пойму, как у меня хватило сил стоять и смотреть на все это, зная его тайну.

— Если бы ты знала все… но, слава богу, ты не знаешь. Слушай, Джейн. Я тебя поцеловал один раз. Больше я тебя не поцелую… если только не вернусь сюда когда-нибудь. Ты будешь ждать?

— Я вас люблю, — сказала Джейн. — Я знаю, что никогда никого не полюблю так, как вас.

Больше я не мог этого выдержать. Я ушел к себе и расплакался. Потом я вспомнил, что солдаты не плачут. Кажется, я вспомнил, что произведен в офицеры.

Генерала Уэйна я застал в гостиной и сразу увидел, что он не рад моему приходу, потому что очень занят. Но он кивнул мне.

— По какому делу, сэр? — осведомился он.

— Можно у вас спросить одну вещь?

Он отодвинул свои бумаги. Глаза его уже блестели, и я знал, что теперь он меня не прогонит. Он всегда хорошо ко мне относился.

— Что, если солдат убежит? — спросил я.

— Бывает, что и самые лучшие солдаты бегут — приходится, — улыбнулся генерал.

— Но если он знает, что его долг — наступать?

— Тогда он, значит, трус и изменник, — медленно произнес генерал, глядя на меня очень внимательно.

— Тогда он трус, сэр?

— Да.

Я протянул ему смятую бумагу. Но я не заплакал, а смотрел прямо ему в глаза.

— Что такое? — Он прочел все до конца, поджал губы, перечитал снова. — О черт, — пробормотал он. — Где ты это взял, сынок?

Я ответил. Сказал, где можно найти книгоношу, а потом спросил:

— Можно мне теперь уйти, сэр? — Я знал, что, если сейчас же не уйду, что-то у меня внутри оборвется.

В тот вечер книгоношу расстреляли. Капитан Джонс пытался удержать Джейн дома.

— Тебе нельзя это видеть, — уговаривал он ее. — Ради бога, Джейн, ну зачем тебе это видеть?

— Зачем? — Она посмотрела на него удивленно, потом обеими руками коснулась его лица. — Ведь ты меня любишь, Джек?

— Пора бы тебе это знать.

— И ты знаешь, что делает с человеком любовь. Ну так вот, я должна это видеть, должна.

Но он не понял. И я в то время тоже не понял.

Пока они разговаривали, в комнату вошел генерал Уэйн. Он остановился, поглядел на нас, потом сказал отрывисто:

— Пусть смотрят, капитан, если им хочется. Я думаю, Бентли это не повредит. Этот шпион — храбрый человек.

Книгоношу поставили к стене сарая, спиной к каменному фундаменту. Когда ему хотели завязать глаза, он только улыбнулся и попросил, чтобы ему не связывали руки.

— Можно мне с ним поговорить? — спросил я.

— Можно, только недолго.

Лицо у книгоноши было усталое. Пока я не подошел к нему, он не отрываясь смотрел на Джейн. Тут он взглянул на меня.

— Прощай, паренек, — сказал он.

Глаза у меня были полны слез, я видел его как в тумане.

— Хорошие солдаты не плачут, — улыбнулся он.

— Я знаю.

— Ты хочешь сказать мне, что видел, как я прятал бумагу, верно?

— Да.

— А теперь тебе жаль?

— Я не мог поступить иначе.

— Я понимаю. Дай мне руку, паренек.

Потом я вернулся к Джейн, и она обняла меня за плечи так крепко, что стало больно. Я все смотрел на книгоношу.

— Сэр! — крикнул он вдруг. — Доведите до сведения моего командования. Меня зовут Энтони Энгл. Чин — подполковник.

Генерал Уэйн кивнул. А потом грянул залп, и книгоноши не стало…

Как обычно, ежегодно собрание Совета директоров состоялось в девять часов утра 10 декабря. Девять часов были выбраны как оптимальное время для начала утренних заседаний. Что касается числа, то оно создавало некоторую гарантию против соблазна впасть в словоблудие. Каждый из директоров, несомненно, хотел оказаться дома на Рождество (или его эквивалент в зависимости от страны, которую он представлял). Поэтому повестка дня была рассчитана ровно на две недели и не часом дольше.

Сначала такой порядок привел к многочасовым заседаниям — иногда директора совещались сутками без перерывов. Но со временем, когда все устоялось, ежедневное обсуждение стало обычно заканчиваться в четыре часа дня, и бывали годы, когда Совет заканчивал свою работу на день или два раньше срока.

Нынешнее собрание Совета директоров было очень конкретным. Большие часы на стене прекрасного просторного зала низким, музыкальным голосом пробили девять раз, и последний из директоров занял свое место. Собравшиеся приветливо кивали друг другу, как бывает при встрече добрых друзей. Они были полностью раскованы — никакого напряжения или тяжелых мыслей в преддверии долгих обсуждений.

Директоров было ровно триста. Они удобно устроились и комфортабельных креслах, поставленных в несколько рядов и образующих круг, похожий на амфитеатр. Два прохода вели к сцене, также круглой, размером около двадцати футов в диаметре. На сцене находилась небольшая трибуна, позволяющая выступающему поворачиваться в любом направлении.