Виктор Зернов - Кузьмич

«Персональное» купе позволяло нам всегда, при желании, уединённо поговорить. Правда, о своей будущей жизни за границей мы уже много говорили и с опытными «волками», и с теми, кто жил в Вене до нас, так что теоретически мы были проинформированы. Но опыт у всех, слава богу, разный, и по любому вопросу было много неясностей. Где и как будем жить, какими будут мои обязанности, как отнесутся к нам торгпредские, как вольёмся в Колонию, какие отношения сложатся с сотрудниками на фирме… Для двух-трёхлетней жизни эти проблемы, как оказалось, были немаловажными. Когда уезжаешь далеко и надолго в неизведанные края, особенно в молодом возрасте, в душе возникает физически ощущаемое напряжение. Это как натянутый до звона альпинистский трос, когда до вечного падения остался один миг, давящая жуткая тревога, что-то от дремучести наших предков, вечно ожидавших самого худшего. Объяснить такое состояние простой логикой невозможно. Это начало ностальгии. Слово для многих непонятное, так как они такого чувства не испытали, а может быть и не могли испытать.

Тревожный сердца стук, тревожный стук колёс.

Берёзы, детство, юность мчатся мимо.

Вот натянулась, рвётся пуповина,

Так на войну мать провожает сына,

Так рвётся тонкий альпинистский трос.

Ностальгия – это дискомфортное состояние, беспокойство, необъяснимая тоска по чему-то уже ушедшему, светлому, мягкому, ласковому и ощущение, что этого уже не будет никогда. Да и настоящее ощущается как граница, предел, за которым останутся обжитые места, привычки, друзья, родители, может быть любимые люди, которые вблизи и не были такими любимыми. Ни лёгкая грусть, ни неудовлетворённость чем-то конкретным не могут, как я убедился позднее, сравниться с ностальгией, которая острее, горче, безнадёжней. Против неё нет лекарств. Она может настигнуть тебя где угодно, и ты вдруг становишься, как больной, который знает о своей приближающейся кончине и смотрит на всех как бы со стороны, из небытия, становится огромным, аморфным, всё понимающим и всё прощающим. Потом это состояние проходит, но рубец на сердце остаётся и, возможно, он когда-нибудь сыграет свою роковую роль. Ностальгию не сравнить с одиночеством. Одиночества некоторые люди в определённом периоде жизни жаждут, а оказавшись одни, быстро вылечиваются тем же одиночеством и, облегчённо вздохнув, начинают снова активно общаться и получать от этого удовольствие. Ностальгия есть или её нет, и никаких положительных эмоций она не вызывает. Она настигала меня в машине, когда я спешил на встречу с венским человеком, утром, когда, проснувшись, мне казалось, что всё кончено, ещё не начавшись, за дружеским обедом, когда, в общем-то, приятные и даже близкие люди вдруг превращались в статистов, отдалялись, а я оставался за стеклянной непроницаемой стеной, продолжая говорить, смеяться, есть. Некоторые ещё называют ностальгию «чернухой». Я не знаю, есть ли у ностальгии разновидность. Скорее всего, «чернуха» – это крутая кратковременная тоска, когда человек отпускает тормоза, пьёт по-чёрному, и для него всё вокруг покрыто тёмным покрывалом: люди, природа, окружающие предметы. Логика, доводы остаются за пределами его сознания. Его можно куда угодно увести, сломать уничтожить. Бутылки для него в это время ассоциируются только с одним действием – наливать и пить. В чём выражается его пожирающая тоска, о чём он вспоминает и думает, покрыто тайной, так как понять нить его рассуждений смог бы, наверно, только такой же «чернушечный» брат. Не хотелось бы ссылаться на «неизведанную русскую душу», но что-то магическое здесь есть, а первопричина скрыта во мраке неизвестности и в первобытном одиночестве человека в обществе. Поистине каждый умирает в одиночку.

Стоя в проходе мчащегося в ночь поезда и внимательно всматриваясь в темноту, я пытался поймать за хвост какую-нибудь созидательную мысль, но безуспешно, поэтому, чуть ли не махнув рукой, вернулся в купе, залез на полку и улёгся напротив сопящего во сне сына.

Следующим утром все просыпались по очереди, первыми – нижние. Мужское население смотрело на них сверху, бессовестно пользуясь своей недоступностью. Но голод оказался сильнее пофигизма, да и в постель еду никто нам подавать не собирался – ну, вроде бы нас вообще нет, даже обидно. Слезли с полотенцами и, недовольно буркнув, пошли умываться. С просветлёнными физиономиями вернулись и вели себя хорошо, поэтому нас покормили традиционной курицей, бутербродами и чаем, который принесла хмурая проводница. За завтраком поговорили и поняли, что предметного разговора не получается, так как фактически точной информации не было. Дети не очень интересовались бытом, полагаясь на взрослых, поэтому дочка забралась на моё место с книжкой, а сын последовал за ней на своё и уставился в окно. Люда, незаинтересованно задав пару вопросов, убрала остатки еды в пакет и тоже стала провожать взглядом уплывающие в прошлое пейзажи, думая о своём. В голове чётко билась фраза: «Встретят, отвезут, расскажут». И всё, больше ничего не складывалось, состояние было сонное. Места «в амфитеатре» были заняты, сидеть не хотелось, значит, опять в коридор. Там обстановка была поживее. Иногда, проходя, кто-нибудь прижимал к окну. Думать всё равно не хотелось, но вроде бы был при деле. Пейзаж за окном был никакой, печальный и задрипанный, и в этом виновата была не только глубокая осень с голыми стволами деревьев, хмурым небом и грязного цвета полями. Портила настроение неустроенность вдоль железной дороги. Пришла проводница и забрала наши паспорта для прохождения границы. Дети устали и улеглись на верхние полки. Сын вертелся, свешивался, спрашивал жену, снова ложился, смотрел в окно, потом затих, видимо, задремал. Дочь читала. Настроение было невыспавшееся, мысли извивались, пульсировали, делились по темам, одни утрамбовывались, другие всплывали и требовали обсуждения. Подспудно беспокоила наша договорённость с Шориным о совместной работе. Мне импонировали некий авантюризм и секретность наших будущих действий. Стремление к взаимовыручке и дружбе тоже грели, но хотелось и взаимности, в чём я ещё не был до конца уверен. После посещения вагона – ресторана стало стремительно темнеть, пришлось зажечь свет и поиграть с детьми в слова. До Бреста было ещё далеко, и все дремали. Проснулся я от стука в дверь. Это пришли наши пограничники, которые нас пересчитали, проштемпелевали и вернули паспорта. Поезд маневрировал, потом надолго встал – меняли колёсные пары под европейский стандарт. Пока меняли, удалось уснуть и проснуться уже тогда, когда поезд, набирая ход, мчался к цели нашего путешествия – в Вену. Союз остался далеко, что практически никак не ощущалось, только порядка вдоль дороги было побольше, а пустырей поменьше. Последние часы вагонной жизни пролетели незаметно, почти не разговаривали, даже дети, чувствуя наше внутреннее волнение, молчали и с вопросами не приставали. Все пассажиры прилипли к окнам, обменивались отдельными фразами, исчезали на короткое время и появлялись вновь – видимо, хотели ничего не пропустить ни слева, ни справа. Польшу и Чехию промчались «на ура», ничего не запомнилось, даже на какой стороне Дуная пришли австрийские пограничники. Но переезд через великую реку остался в памяти, сразу пришла на ум рыбалка. «Будем рыбачить»,– мысленно улыбнулся я сам себе, осознавая двусмысленность. В действительности так и происходит. Женщины плетут сети на приглянувшихся им мужчин, мужчины подбирают наживку для симпатичных дам. Да, пожалуй, всё в мире так организовано, все участвуют в большой рыбалке: и дети, и животные. А если подумать, то и рыбы, а мы этим пытаемся воспользоваться. «Порыбачим»,– повторил я, имея в виду прямой смысл этого слова, глядя на величаво текущий Дунай. Пришло в голову, что название реки напрямую связано с Веной, ведь по-словенски Вена ранее звалась Дунай. А далее можно фантазировать, так как в нескольких языках этот город зовётся Бец по стоявшей здесь когда-то аварской крепости. При этом протекающая через столицу река по-словенски звучит как Данова. В большинстве же стран для столицы Австрии существуют очень схожие названия.