Михаил Лебедев - До третьей звезды

Запись Стольникова в плейбуке. Статус «Только я».

Март: заболел отец. Май: Третья пандемия. Июнь: уволили с работы. Сентябрь: дочь занесли в пораженцы (или пораженки, как там по новой этике?). Октябрь: умер отец.

До конца года ещё три недели. Всего три недели. Ничего, как-нибудь».

– Шабашим, девки, – бригадирша Вера всегда точно чувствовала время. – Покурим до гудка минут пять, норму вроде выполняем.

Опиловщицы отложили напильники, потянули из карманов роб пачки сигарет. Два поддона рядом с обитым металлом длинным столом с прикрученными тисками тускло отсвечивали ровными рядами корпусов манометров марки А-120.

Подкатил на погрузчике неунывающий Пашка Окунь, бывший школьный завуч. Опустил поддон с новым заделом работы, хохотнул:

– Пламенный привет от литейщиков, тётки! Опять тропики, везёт вам.

– Тропики – это хорошо, Окунь, – согласилась Вера. – Забирай продукцию, ОТК проверила.

– Нормально вы талонов нынче поднимете, – карщик запустил вилы погрузчика в нижний поддон, поднял, развернулся. – Шампанского много за обедом не пейте.

– Обрыдло уже твоё шампанское, – дежурно отшутилась бригадирша.

Весёлый Окунь покатил в сторону покрасочного цеха.

«Хорошая смена, талонов двадцать к вечеру выйдет, – лениво прикинула в уме Лена, докуривая «Приму». – Двадцать талонов – десять пачек сигарет в обменнике. Столько и не нужно, ещё и на тампоны останется. Хорошо, что тропики второй день идут».

Опиловщицы не знали, что такое «тропики». Понятно, что А-100 – маленький манометр, А-120 – большой, на котором и больше подтёков металла после литейного цеха, которые стачивала напильниками бригада. Манометр в тиски – пройтись грубым драчёвым, подобрать основные дефекты личнёвым, шлифануть бархатным. Пять минут – и корпус готов к последующей покраске. И опять драчёвый, личнёвый, бархатный, драчёвый, личнёвый, бархатный, драчёвый, личнёвый, бархатный. Работа как работа. Талоны опять же – пусть не такие, как у револьверщиков с фрезеровщиками, но жить можно.

А иногда в работу привозились манометры с фиолетовым клеймом «экспорт» или с жёлтым «тропики». Первые оценивались вдвое к обычным, вторые – втрое. Считалось, что к такой продукции относиться нужно более тщательно, но ОТК не шибко придиралось, процент возвратного брака был примерно таким же, как обычно, а талонов за ту же работу прибавлялось. На какой экспорт, в какие такие тропики могли отправляться эти манометры, изготовленные по древним советским технологиям, Лена не представляла, да и представлять не хотела. Талонов на круг выходило больше, а другой валюты на посёлке не было и быть не могло.

Гудок к обеду накрыл гулкий шум механического цеха. Бригада побросала окурки в ящик с пожарным песком и потянулась в сторону раздевалки, где в металлических шкафах висели зимние бушлаты. Столбик термометра в трудовом поселении Звезда-3 сегодня показывал минус 32 градуса.

Когда смена уже подходила к концу, на опиловочный участок заглянул мастер. Дед Никодимыч одышливо осмотрел пару корпусов с поддона готовой продукции, подошёл к Лене: «Стольникова, к начальнику цеха». Девки нахмурились – дневной план бригаде никто не отменял, – но смолчали: каждую могут дёрнуть к цеховому, и не грамоту вручать, а на неприятный разговор. Приятных разговоров с исправленцами у граждан начальников не бывает.

– Садись, Стольникова, – начальник цеха тонким пальцем ткнул Лене на стул для посетителей, кивнул мастеру на соседний. Лена села, с рукавов робы на полированный стол посыпались крупинки металлических опилок. Никодимыч, деликатно кряхтя, устроился напротив, глянул в глаза коротко, непонятно.

– Как она? – спросил начальник у мастера. – Кури.

– Старательная, план выполняет, – Дед Никодимыч достал из кармана пачку «Космоса», закурил сам, протянул сигарету Лене, щелкнул зажигалкой. Пальцы у опиловщицы чуть дрожали. – Замечаний нет.

Начальник кивнул, придвинул к себе бумагу на официальным бланке, надел очки. Он был сер и невзрачен до неприметности: тень отца Гамлета на его фоне казалась бы рыжим цирковым ковёрным.

– В вашу секцию сегодня заселена Лечинская Нина Яковлевна, 37 лет, русская, статус общий, – в глаза цеховой не смотрел, смотрел в документ. – На соседнюю с тобой койку. Работать станет на зенковке, ваш участок. Приказано назначить тебя опекуншей. Условия знаешь – год минус.

– В отказ, – Лене хватило пяти секунд на принятие решения.

Начальник поверх очков глянул на опиловщицу, затем на мастера. Никодимыч пожал плечами – его мнения заранее никто не спрашивал: у начальства свои оперативные дела, зачем-то сплетённые с производством. Цеховой был в звании майора, а мастер – в общем статусе, до завершения срока которого оставалось три месяца, и прожить их хотелось без контактов с органами внутренней опеки.

Начальник цеха снял очки, положил бумагу в отдельную папку, убрал её в стол. Нервно зевнул, заметил Лене:

– Смотри, твой выбор, тебе жить. Год плюс, сама понимаешь. Завтра опека выпишет. Свободны.

Спустившись по лестнице к курилке у больших металлических ворот механического цеха, Никодимыч сказал:

– Не спеши, покурим, – распечатал новую пачку сигарет, угостил Лену, пачку крутил в руках. – Сколько оставалось, полтора?

– Год и восемь.

– Терпи. Через неделю свыкнешься.

Лена молчала, курила. Годом больше, годом меньше. Она давно решила не загадывать про свободу: никто не знает свой срок, кроме того, кто этот срок выписывает – не на земле, выше. А срок заключения внутри отмеренного земного срока – всего лишь разновидность способа существования: кому-то на премьеру в оперу ходить, кому-то в зоне стороной оперов обходить. Кому как повезёт. И какая ещё, нахрен, свобода? Кто её видел? Дед с родителями застали вроде бы, рассказывали что-то такое. Отбывает, поди, отец-то на какой-нибудь Звезде-6. Маму с дедом зона обошла, не успела принять. Остались на свободе, все там будем.