Юрий Гайдук - Спас на крови

– Яков Ильич?

– Он самый. С кем имею честь?

– Московская прокуратура, Головко. Надеюсь, не забыли еще?

Послышался короткий смешок.

– На память пока что не жалуюсь. Жалуюсь на отсутствие денег да еще на то, что водка подорожала. Ну да ладно, чем порадуешь, Семен?

– Слышал, будто бы уже разработана технология водки эконом-класса, – подыграл Школьникову Головко, – так что…

– Не доживу, поди, – с искренней горечью вздохнул Яков Ильич и тут же перевел разговор на деловой тон: – Ладно, хрен с ней, с водкой. Все равно всю не перепьешь, как, впрочем, и всех баб не перетрахаешь. Это я тебе официально заявляю, как почетный импотент России. Что у тебя?

В двух словах пересказав свои догадки и предположения относительно скоропостижной смерти русского американца, Головко произнес скорбно:

– Просьба, Яков Ильич. Покопайся в клиенте.

Какое-то время мобильник оставался глухим и безголосым, будто в нем разрядились батарейки, наконец ожил все тем же надтреснутым голосом Школьникова:

– И оно тебе сильно надо?

– Не знаю, – признался Семен. – Но не хотелось бы, чтобы кто-то оказался умней меня.

– Похвально, – одобрил Школьников. – Однако сам понимаешь, расчет через гастроном.

– Яков Ильич… – обиженным тоном протянул Семен, – ты же знаешь, за мной не пропадет.

– Ладно, шутка, – хмыкнул явно довольный Школьников. – Сделаю всё, что могу. Жди звонка.

Положив мобильник на сиденье, Головко вдруг вспомнил уроки Школьникова при работе с трупом, когда он доказывал, что с «тепленькими» следует работать только голыми руками, дабы кожей собственных пальцев прочувствовать рану, которая много о чем может рассказать. А «гондоны», мол, только мешают в работе. Под «гондонами» он подразумевал медицинские резиновые перчатки, на которые смотрел с откровенным презрением. Припоминая сосредоточенное лицо Школьникова, когда тот возился с трупом, Головко невольно подумал о том, что настоящая школа старой закалки – это, конечно, хорошо, но чтобы стать общепризнанным судмедэкспертом, таковым надо все-таки родиться. А Яша Школьников, судя по его хватке, родился со скальпелем в одной руке и со стаканом водки в другой. И теперь все зависело от того, какое заключение он подпишет.

Хотя, казалось бы, самому Державину уже все равно, с чего бы вдруг у него остановилось сердце.

Если до начала утренней оперативки тебя вызывает к себе начальник отдела, жди очередную неприятность.

Эту нехитрую премудрость, столь же верную, как «закапало с неба – значит, быть дождю», Андрей Стогов постиг на собственной шкуре, и когда в телефонной трубке громыхнуло повелительно-короткое «Зайди!», он еще на пороге своего кабинета стал просчитывать возможные варианты столь раннего вызова. В общем-то по любой разработке можно было пройтись начальственно-асфальтовым катком, и он еще до того, как потянул на себя ручку тяжеленной двери, сориентировался на самых слабых местах. Однако первый же вопрос, которым встретил его полковник Бусурин, едва ли не поставил его в тупик:

– Что по Державину?

Поначалу даже не сообразив, какой такой «Державин» может с раннего утра завести его шефа, Стогов наморщил лоб, лихорадочно припоминая всех «Державиных», которые могли бы проходить по разработкам, но когда вспомнил, было уже поздно.

– Если не держишь в голове, значит, надо записывать, – громыхнул явно недовольный голос Бусурина. – Я спрашиваю про Игоря Мстиславовича Державина. Чего молчишь?

– Товарищ полковник! – озадаченно произнес Стогов. – А что по нему может быть нового? Эмигрант, выехавший из СССР в семьдесят девятом году. Принят в Америке, там же получил свое новое гражданство.

И Стогов, как бы ставя точку на биографии покойника, который лежал сейчас в московском морге, широко развел руками. Мол, такова жизнь, товарищ полковник. О подозрениях, высказанных следователем Московской прокуратуры Головко, Стогов пока что начальству не докладывал, дабы «не гнать волну». Да и вообще не очень-то хотелось лезть поперед батьки в пекло, как иной раз любили напомнить более опытные товарищи, плечи которых отягощались полковничьими погонами.

Стогов рассчитывал, что на этом, видимо, и закончится его аудиенция с шефом, однако Леонид Яковлевич Бусурин не очень-то поспешал отпускать капитана.

– Надеюсь, уже ознакомился с его делом?

– Так точно!

– Что-нибудь интересное есть?

– Рядовой случай семидесятых годов. Искусствовед. Работал в Третьяковской галерее. Опубликовал несколько статеек за бугром о том, что из музеев разворовывается культурное наследие страны, причем подлинники таких художников, как Репин и Левитан, вдруг оказываются на дачах областного руководства, не говоря уж о вышестоящих товарищах в Москве и Ленинграде, ну а о дальнейшем развитии сюжета можно только догадываться.

– То есть, кое-кому все это показалось гоном, а возможно, что и действительно хвост прищемили, и…

– Думаю, так и было, – подтвердил Стогов. – И уже сам от себя прокомментировал: – Мужик должен благодарить Лубянку за то, что ему позволили тихо-спокойно выехать из Союза, а не упекли в психушку или на тот же пятерик на лесоповал за «клевету на партийные и государственные органы».

– Это уж точно, – согласился с капитаном Бусурин. – В те годы Юрий Владимирович многих спас от психушек, тюрем да поселений.

– А толку-то? – с обидой в голосе за Андропова буркнул Стогов. – Все равно ему никто спасибо не сказал. Всех в один ряд с Лаврентием Павловичем поставили, да и клеймо на всех одно: «Душители».

– Ну это ты не скажи, – возразил слишком уж категоричному капитану Бусурин. – Андропову многие благодарны остались. И особенно те, кто действительно за страну болел.

Он побарабанил пальцами по столу и как-то исподлобья, будто прощупывал тридцатилетнего опера на вшивость, прошелся изучающим взглядом по лицу Стогова.

– Ну да ладно, вернемся к нашим баранам. За то время, что Державин прожил в Штатах, он гнал волну на Советский Союз?

– Ну-у я, конечно, всего знать не могу, но как злостный антисоветчик он не замечен. По крайней мере ни одной публикации подобного рода в архиве.

– Хорошо. Очень хорошо. А он делал попытки вернуться в Союз или в Россию?

Не понимая, к чему клонит полковник, Стогов неуверенно пожал плечами.

– Вряд ли, товарищ полковник. По крайней мере ничего подобного в его деле нет. К тому же, насколько я понял Артура Хиллмана, Державин добился в Америке высочайшего признания как эксперт по искусству, платили ему там, естественно, очень большие гонорары, и возвращаться на этом фоне в Россию…

– Не скажи, капитан, не скажи, – думая о чем-то своем, произнес Бусурин. – Если бы Державин вернулся в Россию общепризнанным экспертом по искусству, каковым он был в Америке, да с тем багажом по экспертизе, который он наработал за прошедшие тридцать лет, ему бы цены здесь не было как эксперту и оценщику. И уверяю тебя, не прошло бы и года, как он превратился бы в миллионера.