Виктор Левашов - Убийство Михоэлса

П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Зачем же вы подписывали протоколы допросов, в которых признавали свои преступления?

Ш и м е л и о в и ч. Я был вынужден это сделать. Я хотел дожить до суда, чтобы сказать правду… Вас, гражданин председатель, и тем самым партию я обязан поставить в известность на суде о следующем.

В первую ночь моего ареста в присутствии секретаря-полковника (он был в гражданском, но сотрудники называли его полковником) министр госбезопасности задал мне вопросы:

а) Расскажите о высокопоставленных ваших шефах. Ответ мой был: не знаю.

б) Кто главный еврей в СССР? Ответ мой: не знаю. И действительно, за все годы существования Советской власти никогда на этот вопрос я бы ответить не смог.

в) Ну, а кто из евреев занимает самое видное место в партии, даже член Политбюро?

Я ответил: Лазарь Моисеевич Каганович. Министр сказал, обращаясь ко мне: а говорите, что не знаете, кто главный еврей в стране.

г) Расскажите об этом высокопоставленном вашем шефе. Я ответил, что Михоэлс и Фефер посещали Кагановича один раз.

д) Расскажите о втором вашем шефе, о Жемчужиной.

Я сказал, что познакомился с ней на сессии Московского Совета, что она посещала ГОСЕТ, что Михоэлс о ней тепло отзывался как о человеке…

е) Расскажите о Погурском.

Погурского, брата Жемчужиной, я не знал, тогда не знал и фамилии такой, и ничего не ответил, как не мог ничего добавить и о Жемчужиной.

Министр сказал: побить его! (т. е. меня…)»

«…Тут я впервые услыхал многократно: „Все евреи — антисоветские люди“. И наконец: „Все евреи — шпионы!“ Впоследствии на допросах у подполковника Шишкова я неоднократно слышал от него, что „евреи все до единого, без исключения шпионы“. За что я и расплачивался большей частью резиновой палкой немецкого образца, ударами по лицу кожаной перчаткой, постоянными ударами носком сапога по бедренным костям. Все это делается методически, с перерывами по часам. В перерывах следователь Шишков изучал по первоисточникам Ленина и Сталина для сдачи зачетов…»

«…Показания других обвиняемых я объявляю ложными. Показания свидетелей также считаю ложью и клеветой. Даже если мне подсунут бумаги, в которых будут изложены мои выступления антисоветского характера и содержания, то я заранее заявляю, что правильность этих документов я буду оспаривать. Преступной деятельностью я никогда не занимался и не считаю ни в чем себя виновным…»

«…Среди чудовищной лжи и фантасмагорических обвинений, обрушенных на меня, есть одно, которое я намерен документально опровергнуть. Хотя обвинение это такого рода, опровергать какое нормальному человеку унизительно. Меня обвинили в том, что в Боткинской больнице почти нет русских сотрудников. Я могу представить суду поименный список, но пока приведу только цифры. Из 47 заведующими отделениями 36 — русские. Из более чем 40 старших медицинских сестер, а это истинные хозяйки отделений, лишь две сестры — еврейки. Из 8 заслуженных врачей республики 6 — русские…

Я двадцать пять лет руководил Боткинской больницей. Я очень люблю свою больницу, и вряд ли кто другой будет ее так любить…»

«МАРКИШ Перец Давыдович. Беспартийный. Занимаемая должность до ареста — поэт, член Союза писателей СССР…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Признаете ли вы себя виновным?

М а р к и ш. Нет. Я подписывал протоколы, чтобы дожить до суда и сказать правду…»

«…Некоторые из обвиняемых, желая, очевидно, избежать быть уличенными в национализме, ставят себе в заслугу отчуждение от еврейского языка, хвастаются незнанием языка их детьми, опускаются до национального нигилизма, называют идиш языком второго сорта. Мне стыдно слышать подобные вещи. Можно подумать, что у нас в Советском Союзе еврейский язык находится под запретом. Вопрос не в том, можно ли писать на еврейском языке, можно ли писать о местечковых евреях. Вопрос в том, как писать. Наш язык, идиш, как чернорабочий, поработал на массы, дал им песни, плач. Дал народу все в его тяжкие годы, когда он жил в оторванной от России черте оседлости…»

Сталин встал, прошел по кабинету, разминаясь, и вернулся за письменный стол. Раскрыл папку с надписью «ШТЕРН».

«ШТЕРН Лина Соломоновна. Член ВКП(б) с 1938 г. Занимаемая должность до ареста — директор Института физиологии АН СССР…»

П р е д с е д а т е л ь с у д а. Признаете ли вы себя виновной?

Ш т е р н. Нет, господин председатель…

«В о п р о с. Вы сознательно продвигали по службе врачей-евреев?

О т в е т. Только в меру того, чего они заслуживали как ученые…

В о п р о с. Вы обвиняетесь в том, что проповедовали в науке космополитизм.

О т в е т. Не вижу в этом никакого преступления. Да, я действительно проповедовала в науке космополитизм. Точнее, я считала и считаю, что наука должна стоять вне политики. В своем окружении я говорила даже так: наука не должна знать родины. Достижения науки не должны оставаться в тайне от человечества. Особенно широкие связи у меня были с сотрудниками английского, австралийского, датского, бельгийского и румынского посольств…

В о п р о с. А помните, в ГОСЕТе при посещении театра Голдой Меир вывесили голубое полотнище с изображенным на нем сионистским знаком? Вы были при этом и не выразили своего протеста.

О т в е т. О каком протесте речь? Звезда Давида. Это — символ, герб, как у нас серп и молот. Не встречать же посла государства Израиль двуглавым орлом…

В о п р о с. На заседании президиума ЕАК 2 августа 1947 года вы отказались подписать протест против погромов в Англии и заявили, что сначала нужно выразить протест против антисемитизма в СССР. Это антисоветское клеветническое утверждение.

О т в е т. Да? А что, по-вашему, доказывает сам факт этого суда?

В о п р о с. Свои показания, данные на следствии, вы подтверждаете?

О т в е т. Нет. Ни одного.

В о п р о с. Почему?

О т в е т. Потому что там нет ни одного моего слова… Все мои показания, которые предъявляются мне на суде, я отметаю, я от них отказываюсь. У меня была единственная возможность — дожить до суда, а я только этого и хотела. Я не боюсь смерти, но не хотела бы уйти из жизни с этим позорным пятном — обман доверия, измена. Я чувствовала, что дело плохо и я могу сойти с ума, а сумасшедшие ни за что не отвечают. Для меня важна работа. А для хорошей работы мне нужно возвращение доверия и полная реабилитация. Моим арестом Советскому Союзу нанесен гораздо больший ущерб, чем всей деятельностью ЕАК, даже если она действительно была преступной, чему никаких доказательств я не услышала. Мой арест дал возможность дискредитировать мою работу и уничтожить все достигнутое. Я считаю эту работу новой страницей в медицине и не считаю себя вправе уносить с собой в могилу все, что я знаю…»