Максим Теплый - Казнить Шарпея

Лингвистический конфуз с ее именем состоял не только в том, что она была столь странно наречена в то время, когда мода на подобные изыски уже давно миновала. Но и в звучании самого имени. Были Люции, были Ревы, и даже во весь размах – Революции. А вот Революна была, похоже, одна на всю шестую часть суши, чем Георгий Иванович всегда гордился. При этом он требовал от супруги Нюры, которая, несмотря на заметное преимущество в росте и весе, панически боялась взбалмошного мужа, чтобы та всем рассказывала, будто дочь была названа Революной по личной просьбе товарища Буденного, что было чистейшим враньем.

Другой казус этого семейства состоял в том, что отец Беркаса – Сергей Сергеевич – носил прозаическую фамилию Иванов. Вступая в брак с гражданкой Калениной, скромный учитель немецкого языка, прошедший штабным переводчиком всю Отечественную, безропотно согласился взять фамилию жены, на чем решительно настаивал тесть.

Что тут решило дело – сказать трудно. Может, природная тихость Сергея Сергеевича, а может, фронтовая привычка безропотно воспринимать любые решения старшего по званию: дед Георгий закончил войну гвардии майором и имел кучу боевых наград, в то время как Сергей ушел на нее младшим лейтенантом и им же вернулся, ничуть не горюя о том, что имеет всего две медали: «За взятие Берлина» и «За победу над Германией».

Ну и, наконец, была еще одна семейная история про то, как дед Георгий, носивший при рождении фамилию Каледин, стал Калениным.

Его предки, по семейному преданию, были понтийскими греками – выходцами из Крыма. Сам же Георгий родился в Астрахани в семье рыбака, ходившего с рыбацкой артелью в низовья Волги и на Каспий. Ровесник века, Георгий узнал про Октябрьскую революцию с большим опозданием. Они как раз ватажили с отцом на Каспии. Как сказали бы сегодня, закрывали сезон. Жили в ватаге на берегу и, естественно, не знали, что творится в стране.

Однако сама революция, естественно, обойти юношу стороной не могла. Георгия поставили под ружье красные.

Воевал он в рядах Первой конной, и воевал лихо. Идейную страсть заменяли ему азарт, невероятная отвага и желание выжить во что бы то ни стало. Было еще и фантастическое везение. Смерть гонялась за ним по пятам все три года гражданской войны. Она пометила его сабельным и пулевым ранениями. Но всякий раз Георгий оставлял ее с носом.

Осенью 1918 года, после злодейского покушения на Ленина, Георгий Каледин подал заявление в большевистскую партию. Тогда же он поменял одну букву в своей фамилии. Посоветовал комиссар – очкастый еврей, – объяснивший молодому бойцу, что Каледин – это белогвардейская казачья контра, застрелившаяся от страха перед неминуемым большевистским возмездием.

Он же усмотрел хороший знак в замене одной буквы в фамилии.

– Звучит почти как Ленин! Каленин – как Ленин! Здорово! По-революционному! Носи на здоровье!

Эта новая буква впоследствии сыграла с Георгием злую шутку. В тридцать седьмом году дотошный следователь выяснил, что Георгий изменил фамилию. Он объявил это намерением скрыть родство с белогвардейским казачьим атаманом, издевательством над фамилиями вождя революции и «всенародного старосты» Михаила Ивановича Калинина.

Кроме того, в следственном деле подробно описывалось, как Георгий хвастал по пьянке, что лично был знаком с товарищем Фрунзе, которого, по его мнению, погубили троцкисты. Личное знакомство на поверку оказалось фантазией чистой воды, а вот намеки на насильственную смерть наркома вызвали у следствия серьезные вопросы.

Упоминалось также, что Каленин публично издевался над известным пролетарским поэтом, про которого говорил: «Демьян Бедный – поэт бледный!» А еще любил поносить московское руководство, принимавшее абсурдные, на его взгляд, решения по освоению Каспия.

Одним словом, когда следствие закончилось, выкатили Георгию девять расстрельных статей, среди которых на почетном первом месте значились скрываемая родственная связь с атаманом Калединым, идейное перерождение и сотрудничество с иностранными разведками. Однако и тогда Георгию повезло: наркома Ежова поменяли на Берию.

Свое пребывание в застенках НКВД Георгий вспоминал неохотно. Правда, когда началась кампания по разоблачению культа личности Сталина и появились многочисленные свидетельства репрессированных, рассказывавшие про ужасы сталинских застенков, Георгий вдруг объявил родне, что написал в газету «Правда» письмо протеста.

Он, к примеру, сообщал в письме, что его во время допросов никто не бил. Спать не давали, допрашивали несколько суток кряду – это было. Но потому и не признал Георгий себя виновным ни по одному пункту обвинений, что никто из него признание пытками не выколачивал. И освободили его через полтора года не как-нибудь, а в зале суда, где он был полностью оправдан. А случилось это вскоре после назначения главой НКВД Лаврентия Берии, которому многие тогдашние сидельцы были обязаны возможностью отстоять свое честное имя.

После этого письма Каленин, занимавший тогда пост заведующего отделом сельского хозяйства Астраханского обкома партии, впал в немилость. Ему припомнили антипартийную позицию в вопросе о повсеместном внедрении посевов кукурузы, объявили партийный выговор, а вскоре отправили на пенсию.

Дед Георгий больше всего на свете любил рассказывать о том, как он мальчишкой ходил с отцом в море. Его рассказы напоминали бесконечный роман, в котором при каждом прочтении появлялись новые герои, непрочитанные ранее сюжеты и эпизоды. Роман был расцвечен всеми красками, звуками и запахами, какие только позволял передать русский язык. А рассказчик дед Георгий был знатный.

Цепкая детская память сохранила для Беркаса все нюансы и детали многочисленных историй из дедовского репертуара. У него и сейчас, по прошествии многих лет, на глаза наворачивались слезы при воспоминании о лице деда в те минуты, когда он описывал гибель ватажного атамана Дормидонта, считавшегося в те времена самым знатным рыбаком Каспия.

– Представь, Беркасушка, шторм налетел такой, что вскипает Каспий каждой волной, рычит, как зверь разъяренный. Ветром в лицо бьет так, что перехватывает дыхание: хочешь вздохнуть, а горло как кто рукой пережал. И видишь, беда какая: не внял Дормидонт знаку рыбацкому. Не поверил беркуту, который над баркасом кружил. Не пошел на берег. Рыбу ждал. И ведь дождался! В самый что ни на есть сильный накат ветра взяла крючок белуга апрельская. Да такая, что засвистела веревка, вымоталась вся без остатка и напряглась, как струна. Поет на ветру, борт кренит.

Дормидонт – атаман наш – велит ватаге лодку с баркаса на воду спускать. Говорит, мол, на крючке рыба, которую он ждал всю жизнь. Все, конечно, его отговаривают. А он – нет, говорит, мужики! Это мой час! Либо возьму ее, либо уйду вместе с ней в море-океан. И не дает никому с ним в лодку садиться. Один, говорит, пройду!