Юлиан Семенов - Пароль не нужен

— Революции нужны бойцы, а меня держат машинистом на «кукушке». Я вожу бараньи туши с бойни на базар для купцов советского производства.

— А если советские купцы помогают кормить народ — ты все равно против?

— Да не против я, — морщит лицо парень, — плевать мне на них семь раз с присыпью, меня они не волнуют, я сам себя волную. Талдычут: мол, ты еще пригодишься революции, подожди.

— Дождался, — говорит Блюхер. — Идешь на бронепоезд сменным машинистом.

— Давно бы так, — мрачно говорит Никита Шувалов, — а то тянут-тянут, а чего тянут — не поймешь.

Парень, не попрощавшись, уходит.

Когда дверь за Никитой закрылась, члены бюро сказали Блюхеру:

— У него белые отца в топке живьем сожгли, он на них страсть какой бешеный.

Из райкома комсомола Блюхер едет на аэродром, к летчикам, оттуда в депо — смотреть, как ремонтируют бронепоезда, потом отправляется в госбанк и там выколачивает еще двести тысяч рублей на нужды армии, ругаясь так, что звенят стекла в окнах. А потом — заседание Дальбюро ЦК. Оперативное совещание в генштабе. Беседа в школе младших командиров. Прямой провод — разговор с командующим фронтом Серышевым, с комиссаром Постышевым и с Уборевичем. И только в три часа ночи он заходит в свою комнату, не включая света, добирается до раскладушки, падает на нее и сразу же засыпает. Во сне его лицо кажется старческим.

Присяга

1. Я, сын трудового народа, гражданин Дальневосточной Республики, сим торжественным обещанием принимаю на себя почетное звание воина Народно-революционной армии и защитника интересов трудящихся.

2. Перед лицом трудящихся классов республики, братской Советской России и всего трудового мира я обязуюсь носить высокое звание с честью, добросовестно изучать военное дело и как зеницу ока охранять народное достояние и военное имущество от расхищения и порчи.

3. Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину, беспрекословно исполнять все приказы командиров, поставленных властью трудового Правительства Республики, и крепко держать правила товарищеского единения между собой.

4. Я торжественно обязуюсь по первому зову избранного трудовым народом правительства выступить на защиту республики от всяких опасностей и покушений со стороны всех ее врагов и в борьбе за революционные завоевания, целость и спокойствие трудовой Дальневосточной и братской рабоче-крестьянской Советской Республики, за дело социализма и братства народов, не щадить ни своих сил, ни самой жизни.

5. Я торжественно обязуюсь воздерживаться сам и удерживать товарищей от всяких поступков, порочащих и унижающих достоинство свободного гражданина трудовой Дальневосточной Республики, и все свои действия направить к единой цели освобождения всех трудящихся.

6. Если по злому умыслу я отступлю от этого моего торжественного обещания, тогда будет моим уделом всеобщее презрение, да покарает меня беспощадно суровая рука революционных законов.

Предвоенсовета, Главком и Военмин

Блюхер.

Ванюшин сидел за столом полураздетый: лицо испитое, оплывшее, глаза — щелочками.

— Вот вырезочка, Максим Максимыч, — сказал он, — из московской газеты «Раннее утро» от семнадцатого октября тысяча девятьсот двенадцатого года. Полюбопытствуйте.

Он достал из большого портмоне истлевшую на сгибах вырезку и протянул ее Исаеву:

— Только вслух. Я наслаждаюсь, когда слушаю это.

— «Вчера у мирового судьи, — начал Исаев, — слушалось дело корреспондента иностранной газеты Фредерика Ранета по обвинению его в нарушении общественной тишины и спокойствия. Находясь в ресторане в компании иностранцев и будучи навеселе, Ранет подошел к официанту Максимову и ударил его по лицу. Составили протокол. Ранет заявил, что он не желал оскорбить Максимова, а хотел только доказать, что в России можно всякому дать по лицу и отделаться небольшим расходом в виде денежного штрафа. Мировой судья приговорил Ранета к семи дням ареста…»

— Заголовочек пропустили, Максим. Вы обязательно проговорите мне заголовочек.

— «В России все можно», — прочел Исаев.

Ванюшин захохотал деревянным смехом, заколыхался весь.

— Какая прелесть, вы подумайте! У нас все можно. Всем и все! Любому скоту и торговцу, любому сукину сыну, любому интеллигентишке!

— Зря вы нашу интеллигенцию браните. Она бессильна не оттого, что плоха, а потому, что законов у нас много, а закона нет.

— Почему не пьете?

— Не хочу перед охотой. Гиацинтов через час, видимо, приедет — будем завтра изюбря бить.

— Я тоже с вами потащусь.

— Вам бы отдохнуть с дороги, Николай Иванович.

— Э, ерунда. Почему вы не пьете? Ах да, понимаю — охота! Уничтожение живых тварей, инстинкт и прочая и прочая. Максим, — опустив плечи и бессильно вытянув руки вдоль тела, сказал Ванюшин, — все кончено. Вы понимаете: мы пропали, Максим.

— О чем вы?

— В эмиграции после гибели Колчака я жил в роскошном харбинском хлеву и подстилал под себя чудесную солому. Как нищий, как изгой, воровал хлеб. Бред. Хотя почему? В эмиграции есть определенная прелесть: ощущение постоянной жалости к себе, злорадство, возведенное в сан религии, и любовь ко всему нашему, доведенная до абсурда. Даже блевотина, если она наша, кажется в эмиграции родной и близкой, до слез своей.

В дверь постучались.

— Валяйте! — крикнул Ванюшин.

Заглянула Сашенька.

— Заходите, дорогая! — бросился навстречу ей Исаев. Он пожал ей руку крепко, по-английски и повел к столу, Сашенька была одета в короткий тулупчик, кожаные галифе заправлены в белые, с оторочкой, пимы.

— Это вы зачем так оделись, лапушка моя? — спросил Ванюшин, целуя Сашеньку в лоб. — На карнавал по случаю наших побед?

— Да нет же, Николай Иванович. Нас Гиацинтов пригласил на охоту, изюбря бить.

— А где он сам, наш Демулен?

— Вечером приедет, а меня сейчас отправляет на автомобиле с продуктами и поварами.

Исаев подошел к окну, чуть приоткрыл занавеску и увидел в длинном сером автомобиле двух «поваров». Это были явные филеры: лобики низкие, глаза бегают и в облике прибитость.

— Сашенька, — сказал Ванюшин, — вы чертовски похорошели, душечка моя. К чему бы это? Не к любви ль?

Сашенькины брови вскинулись, она резко повернулась к Ванюшину и ответила ему:

— К оной, Николай Иванович, к оной.

Девушка убежала. Исаев посмотрел вслед ей ласково и с такой мучительной тоской, что Ванюшин гулко ахнул и погрозил ему пальцем; подошел к письменному столу, снял трубку телефона, назвал номер и сказал:

— Полковник? Да, да, я. Ты что так удивляешься? Меркулов там, а я здесь. Ты нас сейчас на охоту заберешь или позже? Когда? Вечером? Хорошо. До шести мы свободны. Ладно. Ждем.