Юлиан Семенов - Пароль не нужен

Ванюшин положил трубку и сказал:

— А теперь пьем спокойно и думаем о боге!

Он налил себе еще стакан коньяку, выпил его одним махом и начал бегать по номеру, напевая «Камаринского мужика» дурным голосом.

Вдруг замолчал, сел на корточки и отполз в угол. Спросил:

— Вы когда-нибудь слыхали, как воют охотники-волчатники? Они «вабят» — волчицей кричат, волка подманивают. Я умею. Хотите, покажу…

Ванюшин лег на пол и начал выть — сначала тихонько, а потом нарастающе-жутко, отчаянно, зверино. Замолк. Всхлипнул.

— Пошли в город, Максим, — жалобно попросил он, — а то я здесь повешусь. Ты, кстати, слышал — вчера вечером генерал Савицкий предложил американцам продать за миллион долларов все земли уссурийского казачьего войска. Патриот российского народа, герой и солдат торгует землей своей родины! Этого пока еще в мировой истории не было. Рыба действительно-таки начинает гнить с головы. И еще я своими глазами видел, как семеновцы одного красного пленного — просто русского мужика, никакого не комиссара — раздели на льду Амура догола, натерли щучьими головами, а потом обваляли в соли и пустили на все четыре стороны. А до ближайшего жилья десять верст. А мороз тридцать градусов. Так он на коленях за ними полз и все кричал, чтоб они его пристрелили. Говорят, толстые люди добродушны… Какая глупость. Это все вы про пикников выдумали, Максим… И еще знаете что? Общество, в котором хорошему писателю самому приходится организовывать на себя рецензии, обречено, ибо оно отравлено равнодушием и пассивностью. Мне вчера один большой литератор написал из Парижа, просит о его сборнике статью поместить. Сам просит, а мне противно…

— Что-то с вами приключилось, Николай Иванович. Даже морщины возле ушей прорезались. Это знаете к чему?

— К чему?

— К тому, что вы еще на одну ступень мудрости подниметесь.

Ванюшин не слушал Исаева, загадочно усмехался и продолжал говорить:

— А у всех купчишек — генералин в мозгу. Интеллигент не падок до власти — в этом трагедия нашего общества. У нас до власти падки торгаши, разночинцы и попы. А интеллигенты только правдоискательствуют, от этого страдают сами и заставляют страдать окружающих. И пророчествуют. Все время пророчествуют!

— Я давеча смотрел Лао Цзы, — сказал Исаев. — Там очень хитро трактуется взаимоотношение между неким Большим и Малым. Малое, как утверждает Лао Цзы, должно быть наверху и тщеславиться, а Большое — внизу и довольствоваться тем, что оно большое.

— К чему это вы? Снова хитрите? Вы хитрый человек, Максим Исаев. Зачем вы про большое и малое? Думаете, я — малое, а вы — большое? Вон в углу череп ворочается, глядите-ка? Скорей уберемся отсюда, а? Кстати, у вас патроны на мою долю найдутся? Вдруг я решу на номер стать…

Исаев вытащил из кармана два патрона, заряженные «бренеками».

— Один вам, другой мне — хватит, а? Я с собой на изюбря больше одного патрона и не возьму.

— А если промажете — обидно!

— Так я не промажу, Николай Иванович, я злой на охоте.

Ванюшин шумно вошел в ложу прессы, бросил доху на кресло, не глядя сунул руку английским и японским газетчикам и громко спросил Исаева, шедшего следом:

— Максим, что сегодня показывают в этом бардаке? Вы программу не купили?

В зале — среди делегатов — прокатился шум, председатель сокрушенно покачал головой, поглядывая на Ванюшина с укоризной, и позвонил в звоночек. Оратор — эсер Павловский — продолжал выступление.

— Мы завоевали власть голыми руками! — говорил он.

Ванюшин, облокотившись о балкон, крикнул:

— Только в японских перчатках!

— Вызовите сторожа Герасима! Пусть он выведет этого зарвавшегося господина! — возмутились делегаты.

— Господин Ванюшин! — поднявшись со своего места, сказал председатель. — Я делаю вам последнее замечание. Вы мешаете обсуждению серьезнейшего вопроса.

— Серьезнейшее обсуждение глупейших идей, — хмыкнул Ванюшин и сел в кресло. — Я замолчал, председатель! Я замолчал! Я нем как рыба! — крикнул он веселым голосом. — Исаев, подтвердите, что я завонял, как рыба, протухшая с головы.

Павловский, досадливо махнув рукой, продолжал:

— И сегодня, когда все мы празднуем канун полного освобождения родины от красной тирании, следует еще раз вернуться к вопросу о налоговых обложениях тех наших граждан, которые своей предприимчивостью и бескорыстием скопили национальные богатства, которые в конце-то концов, господа, принадлежат народу! Но люди, занимавшиеся деловой деятельностью, тем не менее вынуждены до сих пор маскировать свою торговлю с Японией и Америкой, потому что, видите ли, находятся демагоги, считающие такую торговлю предательством национальных интересов. Я думаю, что в дни нашего победоносного шествия по России мы проведем в Народном собрании законопроект, снимающий тарифные ограничения на торговлю лесом и свинцовыми рудами, в которых так нуждаются наши союзники, наши друзья и братья!

Ванюшин поднялся с кресла, подошел к балкончику, обтянутому малиновым бархатом, и крикнул:

— Заплатите сначала за свое благополучие! Макиавелли говорил, что гражданская свобода состоит в благополучии своем собственном, жены, дочери и имущества. Но когда всем этим обладают — этого не ценят! Вы уже проиграли Россию, толстозадые кретины! Думаете только о своих минутных свинцовых и лесных барышах! Не понимаете вы — армия разложилась! Стала пьяной ордой! А вы — слепые скоты, жиром заплыли!

— Вон его! — закричали делегаты. — Полицию сюда! Полиция!

Исаев набросился на громадного, белого от бешенства Ванюшина и, легко скрутив ему руки за спину, выволок из ложи. Он бежал вместе с ним по фойе, слышал полицейские свистки; плечом распахнул дверь и затолкал Ванюшина в пролетку. Падая рядом с ним, он крикнул кучеру:

— Гони!

Ванюшин плакал, бормоча ругательства. Плакал он жалобно, по-женски. По-видимому, так плачут холостяки: всхлипывая, растирая по лицу слезы и очень себя жалея.

— Пусть он едет на Шестую Матросскую, в дом Сидельникова, — сквозь слезы, пьяно всхлипывая, попросил Ванюшин. — Там Минька живет, он меня исповедует.

Минька — старый лакей, проживший в услужении у ванюшинской семьи пятьдесят лет, оказался быстрым, юрким стариком, почти без единого седого волоса, с фиолетовым носом и в шелковой красной рубахе. Увидав Ванюшина, ввалившегося в дверь его полуподвальной комнаты, очень сырой, но чистой, Минька вскочил из-за стола, бросился к гостям, стал снимать с них шубы, шапки и рукавицы; все это он уносил за пеструю занавесочку возле двери, продолжая что-то бормотать и присмеиваться.

Ванюшин лег на низкую, деревянную лавку, покрытую старым тряпьем, вытянулся, сложил на груди руки, взял с полочки длинную церковную свечу, поставил ее у себя на груди и спросил: