Юрий Рогоза - Убить Юлю II

… Сначала был обстрел из-за Днепра. Ураганный, зверский… Отвечать было некому – Киев покинули и гарнизон гетмана, и Петлюра. Шрапнель рвалась над опустевшими улицами, царапая стены, выбивая витрины, окна и смешиваясь со снежинками – совсем еще недавно теплыми и уютными, дышащими Рождеством и доброй сказкой, а сейчас – колючими и мертвыми, тоже мечтающими стать смертоносной начинкой, похожей на дробленые бритвенные лезвия…

… А второго февраля они вступили в город… Стотысячная орда, ощетинившаяся штыками, немытая, восторженно матерящаяся, орущая блатные куплеты, пропитанная спиртом и кокаином, шальная от безнаказанной крови и легкой победы, и снег, превратившийся под их мародерскими башмаками в зловонное месиво, фонтанами разлетался по сторонам, окрашивая все вокруг в цвет блевоты.

Это лишь казалось страшным, страшное началось потом – перепоясанная патронными лентами пьяная матросня носилась по городу на бричках и грузовиках, грабя и избивая до смерти случайных прохожих, наугад, прямо на ходу, стреляя по окнам, за которыми еще угадывались робкие отблески человеческой жизни, с пахабными прибаутками ставила к стенке – прямо в городе, среди бела дня – тех, кто казался хоть отдаленно похожим на «контру», будь то телеграфист, детский врач или парикмахер. Иногда их расстреливали, чаще - забивали штыками. Почему-то особым шиком считалось рубить несчастных саблями. Матросы делали это задорно, в кокаиновом пылу, но неумело, и недобитые жертвы часами корчились в переулках на снегу Печерских переулков и дворов – кровавые лоскуты страдания…

Устав от зверств, они прибегали к иной забаве, отлавливая среди редких прохожих девушек и женщин. Насиловали гурьбой, без спешки, с перекурами и разговорами, то и дело заходясь в разбойничьем гоготе. Перед тем, как уйти, мочились на растерзанное тело, азартно, по-мальчишески состязаясь в меткости… На углу Шелковичной и Лютеранской поймали двух гимназисточек, подхватили, потащили в грузовик. Одна неистово кричала, другая лишь что-то беззвучно шептала (молитву, надо думать, что же еще…), подняв к небу огромные зеленые глаза… Первая вдруг попробовала вырваться, неловко ударилась о борт машины (слышно было, как хрустнула стройная шея), обмякла…

- Ну ты мудила!... – раздались хриплые голоса. – Да кто ж знал, что она такая шустрая, сука?!.. – Хер с ним, давай по-быстрому, пока теплая… И прямо на ходу из грузовика полетели на снег кружевные панталончики…

Появились в городе и другие «носители пролетарский идеи» - ухоженные худощавые типы с интеллигентными лицами маньяков. Они деловито перемещались по Киеву на «Паккардах» и «Роллс-Ройсах» (моды на «Ройсы», кстати говоря, не кто-нибудь, а сам В. Ульянов завел, тот, который «Ленин»), пугая кваканьем клаксонов облепившее старые липы воронье. И хотя они никого не били штыками на улице и не стреляли по окнам, именно от них веяло истинным ужасом – ледяным, потусторонним, вечным…

Этот ужас вместе с ними переместился в коридоры и подвалы Института благородных девиц (позднее – Октябрьского дворца, еще позднее – Палаца Культури та мистецтв и кинотеатра «Кинопалац»). Казематы киевского ЧК были забиты, истязали не просто страшно – упросили родной московский Совнарком выделить валюту на покупку пособий по китайским пыткам – самым невыносимым в истории человечества. Так смерть стала благом и избавлением…

А быдло со штыками вломилось в Лавру. Надписи «хуй» и «пизда» покрыли иконы и фрески, монахов забавы ради раздевали догола и бросали в сугробы, некоторым весело отрезали финками члены. «Он тебе, дядя, один черт без надобности, без дела болтается…» Митрополита Владимира расстреляли через неделю совсем рядом, около стены Аносовского сада (парк Вечной Славы). Твою мать, никакого тебе классового удовольствия не испытали, старик держался смело и спокойно, перекрестился только и попросил Господа простить палачей своих… Мракобес, что с него возьмешь…

… Все это я знал, конечно. Без вызывающих тошноту кровавых подробностей, но знал. И все равно такие вещи нужно иногда слушать. А рассказывать – еще нужнее, потому что время – оно стремительно по природе своей, оно не идет - летит, и не в том беда, что вчерашний день за миг становится историей, а в том, что память за ним не поспевает. Оттого и стоит в ЦЕНТРЕ МОЕГО ГОРОДА памятник низкорослому уроженцу Симбирска, маньяку и убийце детей. Но и это не беда, черт с ним (это не просто идиома, так и есть, они неразлучны), хуже другое – нет-нет, да и мелькнет в толпе на молодой груди надпись «СССР» или серп с молотом – не просто символ труда, а те самые… Нет, я понимаю, мода, свобода, все такое… Но, ребята, девушки, милые, надевая эти, изготовленные в какой-нибудь Болгарии в целях наживы, Т-shirts, знайте – это на них не краска, это заблеванный матрос с лицом зверя и красными от «балтийского чая» глазами ткнул узловатым пальцем в окровавленное, но еще шевелящееся тело умирающей ясноглазой гимназистки и намалевал. Точно вам говорю…

- Самое удивительное, друзья мои, – чуть помолчав и успокоившись, произнесла Ирина Дмитриевна, – что эти самые люди до сих пор не арестованы, они продолжают заседать в Законодательном собрании…

Наверное, физиономии у меня и хмурого ангела были соответствующие, потому что она тут же добавила:

- Да-да, и, пожалуйста, не смотрите на меня так, словно я безумна! Я тоже ума не приложу, каким образом это возможно, но это так! Их регулярно показывают по телевизору! Правда, у меня не хватает сердца смотреть, я переключаю, но… мне не дано забыть эти, с позволения сказать, лица. Такой, знаете, маленький и пучеглазый, с курчавыми волосами – его отчего-то показывают чаще остальных – он был матросом – растрепанным, суетливым, и каждый раз, когда он переставал омерзительно смеяться, лицо его сразу приобретало испуганное выражение.

Однажды он расстреливал в нашем дворе совсем молодого офицера. Прямо у нас под окнами… Офицер курил папиросу и презрительно улыбался, а у пучеглазенького в руке дрожал огромный черный маузер. У них это оружие почему-то считалось высшим шиком – почти как сабля… Он так, знаете ли, возбужденно дергался и все не стрелял и не стрелял, то ли ждал, что офицер, который был выше его на две головы, проявит слабость, то ли просто хотел продлить свою жестокую забаву. Затем он, конечно, все же выстрелил, офицер упал, а его палач испуганно отскочил, уронив на снег бескозырку, поднял ее со снега, криво нацепил на голову, попятился, тараща свои бегающие испуганно выпученные глазки, и вдруг, спотыкаясь, побежал по обледенелому двору прочь, смешно размахивая зажатым в кулачке оружием…

Или второй, вы его наверняка тоже знаете, с такими женственно-пухлыми губами и чуть одутловатым лицом. Этот был у них каким-то губернским начальством, он носил гражданскую одежду и хорошо поставленным баритоном зачитывал на площади указы о расстрелах заложников… - Ирина Дмитриевна замолчала и подняла на нас совершенно ясные, совсем не старческие глаза. – А ведь прошло так много лет… Я часто с ужасом думаю - неужели они… вечны?!..