Джузеппе Дженна - Во имя Ишмаэля

Он шел к машине, все время оборачиваясь. Увидел доктора Арле. Тот стоял возле сгоревших обломков: казалось, у них та же плотность, что и у тела самого Арле, который высился, худой и прямой, посреди этого потопа. Жженое мясо. Сгоревший пластик. Вокруг Арле суетились люди с носилками. И двое помощников. И полицейские, которые допрашивали крестьянина и старуху. Коллеги в машине сигналили Монторси фарами. Он поднял руку, охваченный потоком внутреннего света. Еще мгновение. Он пытался выиграть еще одно мгновение.

Арле стоял прямой, сухой, уставший больше от возраста, чем от окружавшего его хаоса. Он даже не заметил Монторси. А вот один из двух помощников увидел его — наблюдал за ним — и не поздоровался. Арле разговаривал с чиновниками — жалкие останки половины туловища ходячего трупа.

— Он погиб от того, что самолет врезался в землю, — говорил он.

— Взрыв исключается? Взрыв в воздухе? — спросил его один из чиновников.

— Я должен посмотреть в лаборатории. Держу пари, что мы не найдем ни единого следа взрывчатых веществ. Царапины и переломы — от ровного взрыва. Кости расплющены. Должно быть, самолет подскочил. Метров на двадцать. А потом снова упал. Но я должен все проверить в лаборатории.

Чиновники переглянулись между собой. Снова вопросительно посмотрели на Арле. Арле кивнул. Отдавал распоряжения своим, требовал герметичные мешки, посылал их во все стороны, чтобы собрать органические останки.

Пока Монторси шел к машине и коллеги распахивали перед ним дверцу, он тяжело вздыхал — молчаливое бешенство, как тело в теле, второе, внутреннее, пыталось выйти через поры, с силой, с болью. Как если бы ярость была рождением, новым, долгим. Он схватился за холодную ручку «альфы», сел в машину. Тронулись. Светящийся купол пропал за холмом — фосфоресцирующая, воздушная сажа, — в том месте, где погиб Энрико Маттеи.

В Милан они ехали в молчании. Дождь не замедлял своей атаки на черный город в эту ледяную ночь. Никому не хотелось говорить. Монторси чувствовал, что его лихорадит. Запах крови и бензина остался внутри его ноздрей. Казалось, он поселился внутри черепа, в костях. Он ощущал, как этот запах просачивается сквозь кожу.

Заговорил Омбони. Трещина прорезала тишину. Снаружи шумела холодная вода. На улице было грязно. Все они окоченели.

— Вы что об этом думаете?

Все думали об одном и том же. И эта мысль била в тишине как молот.

Монтанари:

— Они хотят замять это дело.

Монторси:

— Они хотят выдать это за несчастный случай. Но это не несчастный случай.

Омбони:

— Я видел останки. По-моему, это был взрыв. В воздухе.

— Арле сказал обратное.

— Арле говорит то, что ему велят говорить. И, может быть, немного больше.

— Отдел судебной медицины не с нами. Они всегда были против нас.

— Отныне это американская территория. Это ясно. А мы выполняем распоряжения и молчим.

— А куртка? Вы видели куртку?

— Ту, на дереве?

— Кто знает, как она туда попала.

— С неба.

— Именно.

— Арле говорит, что их подбросило в воздух. Метров на двадцать.

— И они сняли там с себя куртку, сняли… Пока их подбрасывало.

— Я видел кровь.

— На земле. Она была похожа на кровяную колбасу.

— Нет, на листьях.

— Где на листьях?

— На листьях деревьев. На стороне, обращенной к небу.

— А на нижней?

— Ничего.

— Никаких брызг, которые были бы, если б их подбросило.

— А деревья, вы их видели?

— Никаких повреждений. Ни одного сломанного дерева.

— Только в том месте, куда попало крыло.

— Он разлетелся в воздухе.

— Самолет взорвался. Его испортили.

— Это покушение. Его выдадут за несчастный случай. Я хочу видеть заключение прокуратуры.

— Да, прокуратура… Когда прокуратура начинает шевелиться, можно быть уверенным, что за этим стоит Америка.

— Или Маттеи.

— Именно. Теперь, когда Маттеи больше нет, — значит только Америка.

Они ехали в молчании до самого Милана. Монторси высадили на пресечении с бульваром Чирене. Почти в полночь. Он чувствовал жар, неестественный, непонятный, который не мешал ясности мысли. Он открыл дверь квартиры и ввалился туда, как труп, добрался до постели, даже не сняв пальто, пропитанное холодной водой.

Маура была в ванной, горел свет.

Садомазохистское сборище, сегодня же вечером. Лопес размышлял. Что делать? Вмешаться или проследить?

Стало быть, искать Ишмаэля.

Своего человека в садомазохистской группе звали Марко Калопрести. Он говорил, и говорил, и говорил, а Лопес не понимал, до какой степени он — подсадной из полиции в садомазохистской среде, а до какой — подсадной из садомазохистской среды в полиции. Глаза у того горели, и он постоянно, почти автоматически, уклонялся от вопросов Лопеса, переходя к собственным рассуждениям о группах, которые организовывали садомазохистские спонтанные собрания и празднества. Лопеса эти сообщества не интересовали. В мыслях у него был Ишмаэль, он думал об Ишмаэле. Ему нужна была четкая, сжатая, сухая информация, а Калопрести тараторил, много курил, далеко отбрасывая окурки щелчком пальца — они не гасли и продолжали дымиться тонким жидким дымом на корке льда, покрывавшей пространство перед современной церковью Сан-Донато. Пусть говорит. Он всегда так делал: если они говорят, они сбрасывают с себя груз, ослабляют оборону и готовы сказать тебе все, что ты хочешь знать. Он там, чтобы слушать.

Закутанный ребенок монгольской внешности, в красном шарфе, медленно шел, спотыкаясь, через площадь, держась за руку крупного пожилого человека, который вытирал нос платком. Подходя, Лопес увидел приземистые, блестящие черные башни комплекса АГИП с аквамариновыми стеклами, который Энрико Маттеи построил на въезде в Милан. Блестящие, очень чистые, но — развалины. Современные развалины. Этажи без остова под черными решетками, по которым ползли стебли убогих растений, выделялись своей сложной геометрией на фоне въездной автострады. Потом церковь — заостренная — шпиль на фоне плоского белого неба, — там закрывались двери из нового дерева, и незаметна была фигура священника или ризничего, который задвигал створки, не слышно было также, как они тяжело захлопываются — все было притуплено, — отравленная, неуютная тишина. Лопес зевнул от голода.