Олег Маркеев - Неучтённый фактор

В качестве средства по повышению внушаемости населения Фараоном проведена массовая наркотизация с использованием административных и производственных возможностей возглавляемой им структуры. Ответственный за данное направление Счетовод ликвидирован с использованием оперативных возможностей объекта Василиск. Ликвидацию подтверждаю.

По утверждению моих источников, Фараон возможная время поступления команды на запуск системы – вторая-третья декада октября с.г. .

Принял решение ликвидировать Фараона.

"Свободный поиск" продолжаю.

Странник

Странник

Заброшенное бомбоубежище под высотным домом на Войковской давно облюбовали местные бомжи. Здесь всегда было людно, чадно и жутковато весело. Особенно, в нудные часы комендантского часа. Нравы были разудалые, как на вольном пиратском острове. Жизнь кипела во всю. А что ей не кипеть между висилицей и ударом ножа под ребро?

Максимова здесь знали, за своего не принимали, но права находиться среди них не оспаривали.

В первый же вечер его "попробовали на нож". Больше для проформы, чем со зла, в драке человек раскрывается до конца, дерьмового и подлого видно сразу.

Максимов тогда лишь уклонился от выброшенной вперед руки, сжимавшей нож, резко ударил по сгибу локтя противника и зафиксировал его заломленную кисть. Острие ножа замерло, едва коснувшись горла. Парень сразу все понял: проделай Максимов этот трюк чуть быстрее и резче, тот бы сам себе вспорол горло, и от печатки пальцев на рукоятке были бы только его. Он вяло улыбнулся, и Максимов разжал захват.

Больше вопросов ему не задавали, над человеку здесь тусоваться, может постоять за себя, а придется, то и за всех – значит, так тому и быть.

Они назвали себя "вольные люди". Это уже была новая генерация. Старые классические бомжи, вечно непохмеленные и завшивленные, исчезли из города с первой же волной арестов в самом начале Особого периода.

Нынешние "вольные" были сродни тем, кого Максимов встречал в заброшенных деревнях. И те, и эти были по-своему добры, честны и наивны. Вечные идеалисты, "романтики с большой дороги". Всегда жили одним днем, чем Бог пошлет и как Он на душу положит. То у них не нашлось приворованных деньжат, чтобы "войти в рынок", то не скопилось валюты, чтобы свалить из страны, когда разом, как холодным ветром туман, развеяло все надежды. Они не были созданы для войны, их уделом, крестом и спасеньем была вера. Бессмысленная и обезоруживающая вера во что-то лучшее, которое, обязательно грядет, уже близко, осталось совсем чуть -чуть, лишь бы не замараться, не стать одним из э т и х, обреченных на вечное сегодня и проклятое вчера.

В бочке плескался огонь, от дыма одуряюще пахло соляркой. Максимов держал над печкой промокшую куртку. Пальцы покусывал жар. В голове сделалось мутно, накатила предательская расслабленность.

«Нельзя спать! – одернул он себя. – Тут тебе не рай. Даже в преисподней есть стукачи и соглядатаи. Еще час, максимум два, и начнуть шерстить все бомжатники».

Он обвел взглядом подвал. Слабый свет от ламп под потолком едва достигал верхнего яруса нар. Свободные площадки освещались горящими бочками. Вокруг них, как черти в аду, копошились "вольные". Сразу в нескольких местах кампании хором орали песни. Каждая свою. В гул ввинчивался раздолбанный звук магнитофона. Слов было не разобрать. Какая-то рэповая абракадабра. Поток сознания городского сумашедшего.

Максимов посмотрел на кучковавшуюся рядом стайку молодняка. Над свечкой в закопченной ложке закипало адово варево. Шприц уже был наготове. Девчонка, лицо даже в полумраке светилось иссиня-белым, глаза в темных впадинах горели, отсвечивая вслохами свечи, нервно покусывала губы, следя за пузырившейся в ложке жижей.

Внутри отчаянно взвизгнула лопнувшая струна. Максимов закрыл глаза.

Сразу же всплыло видение: перекошенное рябоватое лицо начальника склада. Прапора они завалили прямо у него на глазах в кабинете, нефиг было изображать из себя коммуниста на допросе. Полковник поплыл, глаза залило слезливой мутью. Он сдал, как просили, все, до последней бумажки. Максимов боролся с собой, гасить отупевшего от провинциальной житухи, сдобренной дармовым спиртом, безвредного служаку ему не хотелось, а было надо. Но когда взломали дверь под номером три, разбили несколько картонок, – было там их под самый потолок, – и вывалили на пол пакеты, по глазам полконавта понял: он знал, знал, сука!

Тогда Максимов сорвал с головы вязанную маску. Юрка, прекрасно знавший его, отошел от греха подальше. Cнял маску – значит непременно убьет. Полконавт напоследок выдавил из себя фамилию крупного московского дядьки, от имени которого его один раз отодрали за срыв графика перевозок – Карнаухов.

Потом, Максимов еще долго прятал от всех дрожащие руки. Но нашло, залило глаза багровым туманом, черт дернул, схватили пакет и вколотил его в орущий рот, разорвав тонкий пластик о желтые от курева зубы полковника. Дозы, которую он впихнул в полковнику, хватило бы всему бомбоубежищу на месяц.

«Я сделаю. Плевать, что все против меня. Нет ни шанса на удачу. А уж вернуться живым, об этом лучше не думать. Но я сделаю это. Не попытаюсь, а сделаю. И пусть попробуют остановить!»

Он толкнул плечом соседа.

– Слышь, брат, Каганович на месте?

– Ха! А где ему быть? Второй день квасит у себя в углу. При мне еще не выползал.

– Лады.

Максимов пошел, осторожно перебираясь через разный хлам и спящих вполвалку, в дальний конец убежища. Там на разбитых нарах он и нашел Кагановича.

С юмором у "вольных" был полный порядок. Кто и когда окрестил старого деда, с комсомольской юности и до подкошенных ревматизмом ног оттрубившим в казематах метро, Кагановичем, не известно, но кличка прилипла.

Любил дед, приняв стакан, тысяча первый раз пуститься в воспоминания о самом светлом дне в своей жизни, когда его, жилистого деревенского паренька, одного из тысяч ему подобных, как муравьи, снующих в подземных лабиринтах, вытащили на свет божий и поставили перед светлые очи самого Всероссийского прораба – Лазаря Кагановича. Действительно ли небожитель снизошел до чумазого смертного и пожал его трудовую пятерню, или врал старик, но историю эту знал наизусть любой, проведший в бомжатнике больше двух дней.

– Каганович, вставай, дело есть.

Максимов присел рядом на нары.

Старик громко икнул, дернув острым кадыком, кожа на шее была дряблой и пупырчатой, как у ощипанного сдохшего с голодухи цыпленка, и открыл один мутный глаз. Максимов дунул, разгоняя тяжкий сивушный дух. Дед явно сознательно уходил в многодневный запой, экономить на пойле начал с первого дня.