Сергей Магомет - Человек-пистолет, или Ком

Только я переступил порог ее комнаты, как зазвонил телефон. «Антона?»

— Это меня! — закричал я, хватая трубку. — Алло, алло!.. кого? Какого еще Федю? Бред какой-то! — пробормотал я, бросив трубку.

— Федя — этой мой папа! — удивленно проговорила Оленька. — Что с тобой?

— Извини, — смутился я.

Была включена музыка. Затем Оленька принесла на сковородке яичницу, украшенную зеленым луком, а также кусок холодного мяса на блюдце и банку консервированных огурцов и, усадив меня за еду, счастливая, уселась напротив. Поев и выпив, я почувствовал, что надо бы наконец о чем-нибудь высказаться. Я вздохнул и высказался в том духе, что считаю чрезвычайно важным, когда можно вот так — просто, по-дружески — прийти, посидеть за стаканом доброго портвейна, съесть яичницу, поболтать о жизни… Оленька, подперев кулаком щеку, неподвижно, затуманено смотрела на меня.

— А ты представляешь, — вдруг прервала она меня, — как я разозлилась, когда на днях мамочка задушевно так меня спрашивает, имея в виду тебя и меня «Целовались?..» Да еще подмигивает заговорщицки: мамочке, мол, можно признаться!.. Я чуть не разрыдалась!.. Ты меня понимаешь?

— Честно говоря, не очень, — признался я.

— Ну как же! Как ты не понимаешь?! — нетерпеливо воскликнула она. — Лезет со своими дурацкими «целовались», когда ее дочка уже… уже всё…

— Что — всё?

Что-то после седуксена (да еще и портвейна!) я медленно соображал.

— Ну, всё… — покраснела Оленька. — Ее дочка в положении, а она — «целовались»!

— Кто в положении? Ты в положении?

— Я…

— Поздравляю, — пробормотал я, удивляясь, однако, почему она об этом сообщает мне. — Что-то нынче все в положении, наверное, поветрие такое…

— Так ты — рад? — прошептала Оленька, не веря своему счастью. Я кивнул, а потом пожал плечами.

— Я так счастлива! — затараторила Оленька, хватая меня за руку. — Я и сама очень обрадовалась. Только я думала, что ты не обрадуешься, я ведь обещала, что ничего… Да-да, но ты теперь, пожалуйста, радуйся, радуйся, милый! Помнишь, как ты хотел ребеночка! А вдруг у меня родится доченька — такая, какой ты ее себе представлял?..

— Так ты намекаешь, что беременна от меня? — наконец сообразим ч. Она истолковала мое недоумение как недовольство.

— Но ты не беспокойся, милый! Ни о чем не беспокойся! — начала убеждать она меня. — Я же ничего не прошу, ничего не требую от тебя. Ты просто радуйся — и всё. А потом, когда она подрастет, ты (если, конечно, захочешь!) сможешь с ней гулять в осеннем парке, и она будет собирать листья, как ты мечтал… Я же прекрасно понимаю, что Ты мне ничем не обязан. Это я тебе обязана! Я благодарна! Какое это было безумство! Чудесное безумство! Мы безумствовали, и тебе, как я уже говорила, совсем не обязательно даже помнить об этом!

— Нет, отчего же… — сказал я. — Почему бы и не помнить… Но, собственно, о чем помнить? Кажется, у нас не было ничего такого…

— Как же не было?

— Ну, а что ты помнишь? — поинтересовался я осторожно.

— Ты прямо так спрашиваешь! — засмущалась Оленька. — Разве об этом можно вот так просто говорить? Это ведь ТАКОЕ!.. И потом… Это все действительно произошло как настоящее безумие, как ураган, как стихия. Тут не до того, чтобы запоминать.

— А все-таки? — настаивал я. — Что?

— Ну, — замялась она, — помню то, что мужчины любят больше всего…

— Но от этого, кажется, нельзя забеременеть?

— Да, конечно. Ты меня совсем дурочкой считаешь? Это я знаю… Но… ведь ты потом по-настоящему сделал меня женщиной, ты обладал мной… Разве нет? — беспокойно воскликнула она.

— Ты твердо помнишь? — неприязненно спросил я, начиная подозревать, что Оленька, оказывается, не так проста и «ловит» меня, разыгрывая эту комедию.

— Не то чтобы твердо, милый, но… — Тут Оленька суетливо выдвинула ящик трюмо, принялась разбрасывать в стороны всякую мелочь и наконец достала лакированную шкатулку. — …Вот кусочек той простынки! — пролепетала она, вытягивая из шкатулки какую-то тряпку. — Я храню его как дорогую память! На этой простынке я была счастлива, на ней ты сделал меня женщиной!

Передо мной замелькали неаппетитные бурые пятна, — очевидно, и в самом деле кровяные… Минуту я соображал, а затем нервный смех отбросил и прижал меня к спинке стула.

— Можешь выбросить свою реликвию! — хохотал я. — Вот палец, ха-ха! Ты спьяну расколотила бокал, а я, собирая осколки, палец порезал! Вот этот самый палец! — Я поднес к ее носу палец. — Только и всего!

— Господи, — продолжала лепетать она, — а как же признаки? Ведь у меня все признаки!

— Признаки!.. Признаки твои — это мечты и дым!.. Ты «на мышке» проверялась, нет? Мышка, скажу я тебе, надежный зверь, не подведет. Для малообразованных объясняю… — начал излагать я недавно услышанное от Лоры…

Мнимая беременность Оленьки, наверное, еще немало заставила бы меня хохотать, если бы я не услышал телефонный звонок и слова: «Извините, но такой здесь не проживает!», которые мгновенно подрубили все мое веселье. «Антона!..» Я распрощался с Оленькой и поспешил прочь.

— Ты меня не обманываешь с пальцем? — убито пискнула она вслед.

После хаотичных блужданий по загадочному микрорайону Бибирево, я поймал такси и приехал на аэровокзал. У меня возникло отчетливое желание улететь, но я еще не решил куда… В размышлениях я провел ночь в зале ожидания, а под утро, так никуда и не улетев, каким-то хитрым образом возвратился домой и заснул… Усталость победила беспокойство и зуд.

Мне приснился глупейший сон. Как будто я сижу на берегу черной реки и ужу рыбу. Не клюет — хоть убей. «Хоть бы сапог вытащить!» — думаю я и тут же действительно вытаскиваю дрянной, страшный сапог. «И зачем, спрашивается, мне такая дрянь понадобилась?!» — недоумеваю я во сне и с отвращением отбрасываю сапог прочь.

Проспав неопределенное время, я был снова разбужен телефонным звонком.

— Да! — сипло прокаркал я. — Слушаю!

— Как поживаешь, Антон?.. — неторопливо поинтересовался из трубки манерно-приторный, на редкость гадкий голос.

— Эй, эй! Кто это? — закричал я.

— А ты не узнаешь, Антон? — усмехнулся в ответ педерастический голос, и в трубке зачастили короткие гудки.

В сильнейшем раздражении я упал на постель. Гадкий голос все стоял в ушах… Это не был голос Кома… Но оттого, что это не был голос Кома, я почувствовал себя еще хуже. Телефон безусловно дьявольское изобретение. Его изобрел Эдисон. Я заметил, что местами кожа на руках расчесана до крови. Я намотал вату на спичку и методично прижег зеленкой все царапинки. Зеленка напомнила мне о детстве. Заснуть снова я и не пытался. Я сварил кофе. Я размышлял о том, что, может быть, какие-то оттенки этого голоса мне все же знакомы. Мне мерещилось что-то потустороннее. Мне не доставляло удовольствия размышлять об этом. Параллельно я пришел к выводу, что, пожалуй, чересчур запаниковал вчера из-за Кома. Захотелось есть. Я открыл банку шпротов — единственное, что нашлось, — и съел ее всю без хлеба, потому что хлеба не было. Я сварил еще кофе, а потом взглянул на часы и удивился: было два часа дня…