Юрий Рогоза - Убить Юлю

«Все. Сейчас уссусь...» — обреченно констатировал тем временем Полошенко.

На главный вопрос Сам Самыч мог бы ответить просто и даже до какой-то степени искренне. Но, кроме всего прочего, он опасался, что Полошенко его «пишет» (похожие сомнения терзали в фильме мудрого партайгеноссе Бормана). Правда, никакого портфеля у гостя при себе не было, но со времен легендарного штандартенфюрера техника шагнула далеко вперед — это рационал-социалист Морозенко знал не понаслышке, — и сегодня на необъятном Петином теле можно было упрятать не только с десяток цифровых микрофонов, но и небольшой микшерский пульт.

Поэтому он ответил так, как запланировал еще час назад, в самом начале беседы.

— Мы с товарищами по фракции тоже обсуждали катастрофическое положение, до которого нынешнее руководство страны довело экономику в целом и такую стратегически важную его часть, как сельское хозяйство, — хрипловато и спокойно, как с парламентской трибуны, выдал он, задумчиво осматривая шахматную доску. — И нами принято решение категорически добиваться голосования против предложений Премьера. Не говоря уже о том, что снижение цен на сахар губительно для интересов национального производителя...

Петра Алексеевича вдруг немного попустило. «Может, и дотерплю...» — пронеслось в голове.

— Так что в данном вопросе наши позиции совпадают... — Сам Самыч наконец перестал мучить ферзя, водрузив с умным видом его на первую попавшуюся свободную клетку. — И есть уверенность, что парламентское большинство нас поддержит...

Прямо на улице, под прикрытием «Мерседеса», Полошенко рванул молнию на брюках так, что та сломалась, чуть не застонал от облегчения, слушая мощный журчащий звук. Привыкший к такому водитель-охранник не удивился.

Вместе с облегчением вернулась способность мыслить. Все прошло на удивление гладко, но сам Морозенко от этого не казался Пете симпатичнее — может быть, из-за полуторачасовой пытки, которую ему пришлось вынести.

«Не может без выебонов, гнида! Ведь все же понял! Так возьми и скажи: пиздец, забились, вместе будем Юльку валить, поскольку общий интерес имеется... — возмущенно рассуждал господин Секретарь, стоя в характерной позе и с каждой секундой чувствуя, как мир вокруг меняется к лучшему. — А то погнал: хуе мое, интересы национального производителя... Ага, сильно они его жарят! Как меня — зарплата китобоев Гондураса! Отлично знает, гандон, что все четырнадцать лет эту самую продукцию докупали, своей не хватало... Что, уже не может без своих понтов? Или надеется, что нам не известно, как он прикупил сто тысяч буряковых гектаров? Плантатор, бля... А интересно, чего это он пол конец все выспрашивал, ничего ли не знает Кинюх?..»

Кинюх знал...

Он давно привык к тому, что все обо всех знает, а о нем не знают ничего. Ну иди почти ничего... И знают очень немногие.

А уж эту ситуацию отслеживал с самого начала: не кому-то, а именно ему позвонил после коротких колебаний полковник Лобода — молодец, добра не забывает, можно смело генералом делать! От него же через полчаса получил указание доложить обо всем лично Секретарю (дело слишком серьезное, чтобы играть в субординацию, на кону — жизнь Премьера страны!), ему и докладывал теперь обо всех передвижениях фигурантов...

Впрочем, Кинюх и так мог на десять шагов вперед предсказать, как будут действовать «ребята», — на этом этаже власти каноны игры у всех примерно одинаковы, методы тоже не слишком отличаются. Если, конечно, не происходит что-нибудь совсем уж невозможное. Такое, как Майдан...

Майдан...

Эти ночи цвета подрагивающего огня разрушили всю структуру — тщательно продуманную, безукоризненную, казавшуюся несокрушимой. Уничтожили мир, который Кинюх не без основания считал своим и в котором рассчитывал прожить до смерти. Впрочем, и «помаранчевые», и «бело-голубые» вызывали у него одинаково неприятные чувства. И вовсе не потому, что электорат вдруг возомнил, что у него есть право голоса — это как раз было просчитанной комбинацией, частью плана, — а потому, что он, этот самый электорат, не сыграл до конца отведенную ему роль...

Противостояние не переросло в бойню, как было запланировано, кровь так и не пролилась. И эта недоработка, ни много ни мало, уничтожила Бывшего (Рыжим он не называл его даже в мыслях, и не из страха, нет, просто тот был основой всего, что имел и любил Кинюх, а над основами не глумятся!), а значит — сломала мир вокруг, поставила все с ног на голову...

Замелькали новые, вырвавшиеся из тени лица, восторженно взвыли писаки и телевизионщики. Как говорится, весь джихад по-новой!..

Но Кинюх всегда был человеком Бывшего. Он и сейчас был его полномочным и верным послом во власти, как бы нелепо это ни звучало. Словно готовил плацдарм для высадки армии, которой уже не существовало. Он не мог иначе. Это была даже не преданность человеку. Это была преданность тому понятному и любимому миру, который в одночасье исчез под хлипкие аплодисменты Запада и угрюмое мычание России, породив в душе отвратительное чувство неполной предсказуемости всего происходящего вокруг.

Но даже сейчас, тщательно отслеживая действия новых главных фигур, Анатолий Кинюх чувствовал себя не самостоятельным игроком, а человеком Бывшего. И хотя действовал по своему усмотрению, все равно мысленно соотносил каждый шаг с реакцией человека, который должен был, но не сумел пойти на третий срок. И всем своим нутром чувствовал, что делает это не напрасно....

Потому что в стране под названием «Украина» возможно ВСЕ.

Сидящие напротив него за длинным, отполированным до блеска деревянным столом представители «российской нефтяной элиты» расположились в полном соответствии со знаменитой картиной Васнецова «Богатыри». Может быть, это произошло случайно; хотя Третьяк давно понял: на этом уровне человеческого существования о случайностях говорить не приходится. Скорее всего, художник-славянофил просто безошибочно уловил извечную, проверенную временем и многочисленными историческими смутами компоновку трехглавого русского духа: мощный и монолитный, как памятник Ким Ир Сену, Илья Муромец — в центре; собранный средневес Добрыня Никитич — на подстраховке; «на добивании» — Алеша Попович, этакий хрупкий стажер-любимчик, которому позволено быть чуть романтичнее и суетливее, чем старшим товарищам, но все же велено не отклоняться от основной богатырской линии.

Правда, необходимость соответствовать эпохе преобразила богатырей. На «Муромце» стояла такая жирная печать Кремля с привкусом Лубянки, что это заметил бы и юродивый. «Добрыня» был явно из тех, что «в законе» (хотя, как Третьяк ни старался, знаменитых перстней-татуировок на коротких бугристых пальцах так и не заметил). А «Попович» и вовсе походил на сбежавшую из цирка исхудавшую обезьяну, суетливо-радостную и одновременно чуть напуганную слабой, но вполне реальной вероятностью того, что поймают, натянут дурацкие трусы в горошек и снова заставят ездить по кругу на велосипеде.