Грэм Грин - Доверенное лицо

— Отчего же, ради вас я готов на многое.

— Ах, боже, — сказала она, — не притворяйтесь. Оставайтесь честным. Именно за это я вас люблю. Хотя скорее это из-за моих неврозов. Эдипов комплекс и тому подобное…

— Я не притворяюсь.

Он обнял ее, не автоматически, как в прошлый раз. Он ощущал в себе привязанность к ней, нежность — но не физическое желание. Его и не могло быть — он словно вытравил его в себе, став ради своего народа евнухом. Каждый влюбленный — по-своему философ, об этом уж позаботилась природа. Влюбленному положено верить в свет мира, в ценность рождения новой жизни. Противозачаточные средства ничего не изменили. Акт желания остается актом веры, а он веру потерял…

Она больше не сердилась. Она печально спросила:

— Что случилось с вашей женой?

— Ее по ошибке расстреляли.

— Как?

— Спутали с другой заложницей. У них сотни заложников. Когда заложников слишком много, для тюремщиков они все на одно лицо.

Интересно, не кажется ли ей, девушке из мирной Англии, все это странным и диким: он пытается ухаживать за ней, рассказывая о мертвой жене, да еще когда рядом на диване лежит мертвец? Впрочем, ухаживание шло не очень-то успешно — поцелуй выдает слишком многое, его гораздо труднее подделать, чем голос. Его губы, прижатые к ее губам, выражали беспредельную пустоту. Она сказала:

— Как странно — любить человека, которого давно нет на свете.

— Такое бывает со многими. Вы же свою мать…

— Я ее не люблю… — сказала она. — Я незаконнорожденная. Потом, конечно, все скрепили браком. Все вроде бы образовалось. Но как-то противно знать, что ты была в этом мире нежеланной, уже тогда…

Не испытывая глубоких чувств, трудно решить, где любовь и где жалость. Они опять обнялись. Через ее левое плечо он увидел устремленные на него открытые глаза мистера К. Он опустил руки.

— Бесполезно. Не гожусь я для вас. Я больше не мужчина. Может быть, потом, когда перестанут убивать людей…

Она сказала:

— Мой дорогой, я не боюсь ожидания… пока вы живы.

Да, в сложившейся ситуации — это немаловажное условие. Он сказал:

— А теперь вам лучше уйти. Постарайтесь, чтобы никто вас не увидел, когда будете выходить. И не садитесь в такси меньше чем за милю отсюда.

— А вы что собираетесь делать?

— С какого вокзала мне ехать?

Она сказала:

— Примерно в полночь отходит поезд с Юстона… Он прибывает туда утром в воскресенье, бог знает в котором часу. Но вам надо изменить внешность. Так вас сразу узнают.

— Даже без усов?

— Шрам-то остался. Именно по нему и ищут. Подождите минуту, — и когда он попытался что-то сказать, перебила его: — Я уйду. Я буду рассудительной, сделаю все, как вы говорите, отпущу вас на все четыре стороны и постараюсь проявить благоразумие. Но — минутку.

Она шагнула в ванную — слышно было, как под ее туфлями хрустнули очки мистера К. И через секунду вернулась.

— Слава богу, — сказала она, — хозяйка — женщина запасливая. — В руках у нее была вата и кусок пластыря. Она сказала: — Стойте спокойно. Никто не найдет вашего шрама. — Она прижала к его щеке клочок ваты и заклеила ее пластырем. — Вполне убедительно, — сказала она, — как нарыв.

— Но ведь пластырь не закрывает шрама.

— В этом весь фокус. Край пластыря закрывает шрам, а вата на щеке. Никому и в голову не придет, что вы что-то скрываете на подбородке. — Сжав его голову ладонями, она сказала:

— Из меня бы вышел неплохой агент, как, по-вашему?

— Вы для этого слишком хороший человек, — сказал он. — Тайным агентам никто не доверяет.

Он вдруг ощутил теплую волну благодарности за то, что в этом лживом, злобном, ненадежном мире есть кто-то, кроме него самого, кому он может доверять. Словно в жутком одиночестве пустыни повстречал друга. Он сказал:

— Дорогая, от моей любви мало проку, но она вся твоя… вернее то, что от нее осталось. — Он говорил, а внутри опять поднималась боль воспоминаний, привязывавших его к могиле…

Она сказала нежно, словно объяснялась в любви:

— У тебя есть шанс. Ты хорошо говоришь по-английски, хотя слишком литературно. Не акцент тебя выдает, а все те книги, которые ты прочитал. Постарайся забыть, что ты когда-то учил студентов романским языкам. — Она снова провела по его лицу ладонью, и в этот момент раздался звонок.

Они застыли посреди крошечной комнаты: словно в легенде, где смерть встает на пути любви. Снова раздался звонок. Он сказал:

— Куда бы тебе спрятаться? — Но спрятаться в этой комнатушке было негде. — Если полиция, сваливай все на меня — договорились? Я не намерен впутывать тебя в эту историю.

— Но что толку, если…

— Ступай и открой дверь.

Он взял мистера К. за плечи, повернул лицом к стене и набросил покрывало. Открытые глаза К. оказались в тени, со стороны можно было подумать, что человек спит. Он слышал, как открылась дверь и чей-то голос сказал:

— О, простите, моя фамилия Фортескью.

В комнату робко вошел неопределенного возраста человек с залысинами на висках, в двубортной жилетке. Роз попыталась загородить ему дорогу. Она сказала:

— Что вам угодно?

Он повторил «Фортескью» со слабым подобием улыбки.

— Какого черта вы заявились?

Он, мигая, посмотрел на них. Он был без пальто и без шляпы.

— Простите, я живу наверху. Что, Эмили… извините, мисс Глоувер, дома?

Д. сказал:

— Она будет к понедельнику.

— Я знал, что она собиралась уехать, но, когда увидел в окне свет… — Он забормотал. — Боже правый, что это?

— Это, — сказала Роз, — как вы мило выразились, это — Джек. Джек Отрем.

— Он болен?

— Ему нехорошо. У нас тут была небольшая вечеринка.

Он еще колебался:

— Как странно! Я хочу сказать, что Эмили, мисс Глоувер…

— О, зовите ее просто Эммой, — сказала Роз, — мы все здесь друзья.

— Эмма никогда не устраивала вечеринок.

— Она оставила нам ключи.

— Д-да. Я понимаю.

— Хотите выпить?

Это уж слишком, подумал Д., нельзя же найти в этой квартире все что ни вздумаешь. Возможно, мы потерпели крушение, но не то кораблекрушение из детской книжки, которое подбрасывало Робинзону Крузо в нужную минуту нужные вещи.

— Нет, нет, благодарю вас, — сказал Фортескью. — Это не по мне. Я хочу сказать, что никогда не пью.

— Все пьют. Иначе не проживешь.

— Ну, разумеется — я пью воду.

— В самом деле?

— О, да, несомненно. — Он пугливо взглянул на лежащее на диване тело, потом на Д., стоявшего возле дивана, как часовой. Он участливо поинтересовался: — Вы поранили лицо?

— Увы.

Молчание стало почти осязаемым. Оно затягивалось, как проводы гостей у радушных хозяев. Наконец Фортескью сказал:

— Мне нужно возвращаться.

— Неужели? — сказала Роз.

— Нет, не буквально, конечно. Я хочу сказать, мне не хочется мешать вашей вечеринке.