Тарас Покровский - Наказание и преступление. Люстрация судей по-Харьковски

Принято считать, что получив в наказание срок лишения свободы, человек едет отбывать его в трудовую колонию, исправляться. Но мало кто из людей задумывается о том, что исправить таким образом кого-то наверное возможно, но только при условии если садить туда относительно молодого человека в возрасте хотя бы до 30-ти лет, и на срок не более чем до трех лет. Если исправлять таким образом больше, чем это время, то скорее всего об исправительно-воспитательной составляющей в такой мере придется забыть, и в таком случае срок будет служить только мерой наказания за содеянное в виде изоляции этого человека от общества. Такое положение дел кажется вполне логичным и наверное правильным, но только в случае если СИСТЕМА тоже действует в заданном регламенте и не ошибается. Если же в СИСТЕМЕ по какой-то причине, как в случае с Кулей, происходит сбой, и за решетку попадает невиновный и не заточенный под эту жизнь человек, то система отсчета и процесс деформации личности идет в противоположном направлении от ожидаемого обществом. Для разных людей это конечно происходит по-разному, но в любом случае, чем больше он сидит, тем больше вероятность, что под давлением внутреннего чувства несправедливости от такого распоряжения его судьбой, под давлением ряда обстоятельств и внешних, происходящих за решеткой, т. е. на свободе, и внутренних, происходящих в том числе и у него в душе и в голове, он неизбежно деформируется, превращаясь из законопослушного, порядочного члена общества, которым он был до этого, в выживающего, обозленного, загнанного зверя, жаждущего восстановить статус Кво в справедливости или просто в сломавшегося, потерявшего себя получеловека.

Человеческая природа уникальна, и наверное на уровне инстинкта самосохранения в каких-то пределах способна сама себе обосновать те внезапно свалившиеся на него невзгоды, гася в себе жар негодования от творящихся внешних обстоятельств, возвращая таким образом, и сохраняя ему внутренний мир человека разумного, а его психику и нервную систему в сбалансированном виде, спасая от чрезмерной деформации. За те три года, которые Куля провел за решеткой до приговора, его природа уже тоже успела сформировать, на сколько могла, то обоснование для него самого его же вины. Имея возможность часто и по долгу об этом задумываться, он уже был готов согласиться с наличием и его вины в какой-то степени в случившемся преступлении в виде проявления им возможно какой-то служебной халатности и так далее…, хотя прямой, официальной ответственности у него, как у лица не являющегося должностным в этой организации, за действия главы правления, не было. Да, он рекомендовал сам этого человека на этот пост, и хотя окончательное решение о назначении принадлежало в их случае не ему, Куля чувствовал уже и свою вину во всем случившемся, в том что знал о слабости Ивана духом, но не принял упредительных каких-то мер по этому поводу, не просчитал возможности развития событий таким плачевным путем.

Но с другой стороны, приговор одиннадцать лет тюрьмы никак не соизмерялся в Кулиной душе с той виной, которую выработала для него его природа. Его личная, индивидуальная система самосохранения оказалась бессильна перед беспределом, демонстрирующимся Украинским правосудием. Как Куля не старался, но его внутренний мир, мира так и не находил, постоянно протестуя против такого приговора и такого наказания, тяжесть которого, опять же, обуславливалась далеко не только самим сроком 11 лет и конфискацией всего честно нажитого добра.

Новая волна боли и страданий, с провозглашением этого приговора, нахлынула в первую очередь на родителей. Немного смирившиеся с бедой с момента ареста сына, немного привыкшие к такой ситуации, они, тем не менее, все эти три года на подсознательном уровне, не смотря на нерадужные объяснения ситуации адвокатом, в глубине души верили в то, что справедливость восторжествует, что судья проявит снисхождение и гуманность, и их сын, наконец, окажется на свободе рядом с ними, с внучкой и со своей женой. Что поделаешь? Так наверное устроен любой человек, и если он еще жив душой, то она самопроизвольно и в любой ситуации генерирует надежду на лучшее, не спрашивая на это разрешения у разума.

По этому же принципу, не смотря на предвиденное обречение себя в будущем на новые мучительные страдания, Куля и сам имел маленькую, потаенную надежду на какую-то удачу, на хоть какое-то попущение его ситуации предстоящим приговором, а теперь в эти дни терпел тот прогнозируемый удар от очередной ее потери. Тут же новая волна родительских слез только подливала масла в огонь, бушующий в душе Кули, даже от предвиденных разумом страданий. В реальной жизни получилось так, что родительская уверенность в том, что их сын преступник, за долгое время ожидания приговора пошатнулось, но теперь, после такого тяжелого вердикта, укрепилась еще больше. Куля с нестерпимой болью в душе отмечал при встрече, после появления этого приговора, когда и отец, и мать приходили к нему по очереди в СИЗО, как они сильно и непомерно быстро оба постарели, как заметно страдания за него забирают у них и без того израсходованные уже жизненные силы. Без каких-либо пояснений сын чувствовал себя за все очень виноватым, и это раскаленным камнем давило на его сердце все сильнее. Жгучее, слезное чувство несправедливости за такую судьбу своих родителей, совершенно не заслуживающих такого горького бонуса к закату своей праведной жизни, весомо дополняло ту общую печальную картину его судьбы. Если честно, то вглядываясь в такую картину, Куле хотелось не просто плакать, а слезно и громко рыдать. Но и этого он не мог себе позволить, даже в качестве полезной в такой момент, эмоциональной разгрузки. Показав свои слезы родителям или даже жене, он показывал бы им свои страдания, заставляя их при этом, переживать еще больше, и рискуя окончательно добить их таким своим настроением. Показывать слезы в другое время, учитывая что в СИЗО человек находится постоянно на виду, означало показывать свою слабость окружающим, что в таком заведении, тоже было недопустимо. Но уже когда по телевизору, то ли в кино, то ли еще где-то затрагивали тему отношений ребенка и отца, Куля ничего с собой поделать не мог, слезы из глаз текли сами собой. Тема дочери оставалась для него самой тяжелой, и поэтому почти запретной. Он не мог долго говорить с ней по телефону, ему очень тяжело было говорить о ней с кем-то другим, он не позволял себе долго думать о ней, вспоминать былое, а тем более мечтать на эту тему и что-то планировать. Любая мысль в этой области приносила боль, напоминавшую удар большого молота по грудной клетке, такую же массивную, тяжелую и содрогающую.