Юрий Слепухин - Южный Крест

Полунин скептически хмыкнул. В местных новостях не было ничего интересного — обычные дела. Два убийства из ревности, убийство в результате ссоры между компаньонами, сенсационные разоблачения личной секретарши бывшего субсекретаря по пропаганде Апольда, забастовка на «СИАМ Ди-Телла», пресс-конференция в Розовом доме, попытки урегулировать конфликт между профсоюзом железнодорожников и министерством путей сообщения. На четвертой полосе бросился в глаза заголовок, выделенный более жирным шрифтом:

«Покушение на члена хунты

14 марта. Как нам сообщили в Управлении федеральной полиции, вчера во второй половине дня была произведена попытка покушения на жизнь одного из руководителей Военной хунты. Автомобиль, в котором следовал вице-адмирал Рудольфо А. Гальван, подвергся обстрелу на 5-м километре шоссе Энсенада — Ла-Плата. Благодаря энергичным действиям охраны преступная попытка не удалась и все злоумышленники погибли в завязавшейся перестрелке. Среди сопровождавших вице-адмирала жертв нет. Личности убитых террористов устанавливаются следственными органами».

Полунин покачал головой. Все-таки при Пероне такого не бывало, хотя ругали его все кому не лень. Или просто не сообщалось о подобных делах? Да нет, дело не в этом. Насилие порождает насилие, это уж всегда так.

А страну жаль. Хорошая страна, и народ хороший, только катастрофически не везет с правителями. Перон-то хоть начинал неплохо, а эти…

Он поймал себя на том, что думает теперь об Аргентине совсем не так, как думал все эти годы. Более беспристрастно, пожалуй, и теплее, без привычной неприязни. Но в то же время уже как-то отстраненно, словно наблюдая издалека. Пройденный этап, завершившийся период жизни…

— Ну, привет, — послышалось рядом. Игорь Андрущенко бросил на столик щегольскую папку, сел в плетеное кресло и, бесцеремонно забрав у Полунина его стакан, допил одним глотком. — Извини, горло пересохло. Давно ждешь? — Он поднял руку и пощелкал пальцами, подзывая «мосо». — А меня, понимаешь, задержали в редакции. Ну, как вообще жизнь?

— Живу, что мне сделается. Ты на эту тему интервью, что ли, решил взять?

— Погоди, сейчас все скажу. — Андрущенко обернулся к подошедшему официанту, который приветствовал его как завсегдатая. — Ола, Карлитос, рад тебя видеть! Тащи-ка нам пару бутылочек «Кристаль», похолоднее, ну и пожрать там чего-нибудь — только поскорее, хоть сандвичей… Так вот, Полунин, слушай! Тебе никогда не говорили, что ты идиот?

— Говорили, надо полагать. Сейчас разве вспомнишь. А что такое?

— Полунин, ты меня знаешь. Сплетен я не передаю прин-ци-пи-ально, — торжественно объявил Андрущенко, разделяя каждый слог таким жестом, словно дергал книзу свисающую над столом веревочку. — Хотя — учти! — знаю решительно все, что происходит в нашей богоспасаемой колонии. Про меня даже говорят, что я всюду вынюхиваю — не отрицаю, это у меня профессиональное, но, так или иначе, я не сплетник!

— Длинная преамбула, Игорек. Журналист должен уметь изъясняться лаконично.

— На бумаге — да, а так они все жуткие трепачи. Но могу и покороче. Я тебе хочу передать один разговор, который шел в моем присутствии и касался тебя. Не в порядке сплетни!

— Это я уже понял, валяй.

— Так вот. Был я в одном доме, русском. Называют твое имя — я уж сейчас не помню, в какой связи. И вдруг один тип — неважно кто, это несущественно, — заявляет: «А вы вообще с ним поосторожнее, он продался. Его видели, как он в советское консульство наведывается». Вот я и хотел спросить — брехня это или не совсем?

Полунин нахмурился. Сволочь этот Жорка, растрепал-таки, не утерпел…

— Ну, допустим, не совсем. Что дальше?

— Да то, что ты действительно чистопробный идиот! Не потому, что бываешь в консульстве, — я, если помнишь, сам тебе однажды советовал туда пойти. Но ведь осторожность-то соблюдать можно?

— А чего, собственно, мне бояться? Кому какое собачье дело, наведываюсь я в консульство или не наведываюсь? Кому это не нравится, пусть придет и скажет, объяснимся.

— Нет, ну ты действительно… — Андрущенко развел руками с безнадежным видом. Официант принес пиво и тарелку с бутербродами, с минуту Игорь молчал, занятый едой, потом снова заговорил:

— Послушай, Полунин, все это серьезнее, чем тебе кажется. Объясняться к тебе никто не придет, не такие уж они дураки. А вот устроить так, чтобы ты загремел в Дэвото [72], — это запросто.

— В чем меня могут обвинить?

— Это и не потребуется! Ты знаешь, что такое превентивный арест? Человек сидит месяц, год, два года, и никакого обвинения ему не предъявляют, потому что юридически это не арест, санкционированный прокуратурой, а всего лишь предупредительная мера. Это практикуется, представь себе. А сейчас, когда в стране осадное положение и, следовательно, все легальные процедуры, мягко говоря, упрощены… Словом, сам понимаешь. Давай ешь, мне одному этого не сожрать. Так ты что, действительно собрался домой?

— Собрался.

— А пустят?

— Уже пустили.

— Ну что ж… Правильно делаешь, вероятно. Не знаю, впрочем… тебе виднее, я-то себе этого не представляю совершенно. Но на твоем месте…

— Поехал бы?

— Скорее всего, — кивнул Андрущенко. — Здесь, конечно, не жизнь… таким, как ты, я хочу сказать. То есть людям, которые помнят родину. Я не из их числа, в этом все дело… Ну, мы с тобой говорили, помнишь? Поэтому я избрал другой путь.

— Денационализироваться?

— Нет! Перенационализироваться, так будет точнее. Понимаешь, Полунин, я просто устал быть эмигрантом. Всю жизнь — сколько себя помню, еще с Загреба, — я ощущаю себя чужим среди окружающих. Некоторым нашим идиотам это даже нравится, видят в этом печать избранничества, что ли… «Блаженны изгнанные за правду» и тому подобная чушь. А я не могу, я наконец хочу чувствовать себя таким же, как все вокруг меня, я не хочу выделяться…

Внимательно слушавший Полунин усмехнулся, покрутил головой:

— Желание понятное, но не всякий сможет почувствовать себя «как все»… если приходится жить среди чужих.

— Ты-то не сможешь! Именно потому, что ты помнишь Россию, ты сознаешь и ощущаешь себя русским, а вокруг тебя иностранцы. Но у меня-то этого нет, понимаешь? Я сам — я! — вечный «иностранец», для югославов, для австрийцев, для кого угодно… И мне это уже — вот так! — Андрущенко, закинув голову, полоснул пальцем себя по горлу. — Одни только аргентинцы не тычут мне в глаза моего «иностранства» — ну, ты знаешь, для них здесь этого понятия не существует, народ в этом смысле уникальный… Вот почему я и хочу слиться с ними до конца, чтобы уж никаких граней! Черт возьми, мне двадцать шесть лет, я еще успею. А ты поезжай, Полунин, таким, как ты, нечего тут околачиваться, в этом болоте… я про эмигрантский мирок говорю, сам понимаешь. Но только учти, что о тебе уже знают! Ты на «Сальте», вместе с другими?