Маргарет Мерфи - Изгои

Неизвестный напал на него, когда он повернулся в сторону дома. Неясное движение на краю поля зрения заставило Андрича инстинктивно поднять руку.

Нападавший с силой ударил его, но Андрич сумел перехватить руку.

– Боже! – воскликнул он. – Наталья?

– Ты не имел никакого права! – кричала она.

– О чем ты? – спросил он, держа ее за запястье.

– Сам прекрасно знаешь! – Она сверкнула на него глазами, безуспешно пытаясь освободиться.

– Это оттого, что я разговаривал с доктором Грейс? Ну прости меня, Таша… – произнес он на их родном языке. – Я всего лишь…

– Простить тебя?! – воскликнула она. – Я ведь знаю, что тебе надо. Ты выясняешь, как много я ей рассказала.

Андрич отпустил ее, и она чуть не потеряла равновесие. Он хотел поддержать Наталью под локоть, но она резко вырвала руку.

– Ты мне не веришь, – угрюмо сказала она.

– Зайдем ко мне, – предложил он. – Выпьем. И поговорим.

Она насупилась, еле сдерживая слезы, и он подвинулся ближе. На этот раз она позволила ему дотронуться до своего плеча. Затем он, изогнувшись, поставил на землю портфель и обнял ее. Поначалу она сопротивлялась, затем затихла и начала тихонько плакать.

– Таша, уже очень поздно. Пойдем.

– Я не могу пойти с тобой, Мирко.

Она стояла неподвижно, безвольно свесив руки вдоль тела, а он целовал ее прекрасные темно-каштановые волосы. Сейчас они были не короткие, как в дни их знакомства, а длинные и вьющиеся. Она пахла соленым воздухом и осенним лесом. Неожиданно она освободилась из его объятий и крепко обняла сама.

Немного погодя она отодвинулась, чтобы взглянуть на его лицо.

– Ливерпуль стал моим домом, – сказала она. – Я не хочу возвращаться в Лондон. – В ее глазах он увидел ужас прошлого.

Для Натальи Лондон означал иммиграционные власти, офисы солиситоров и бесконечные вопросы об одном и том же. Отказы, недоверие, снова вопросы, пока боль не становилась такой страшной, что не давала ей говорить. Отчеты иммиграционного чиновника содержали бесстрастные сообщения о том, когда она начинала плакать, когда просила сделать перерыв, когда перестала отвечать.

Позже она рассказывала ему, что, когда пыталась говорить, горло будто сжималось и она едва могла дышать. Долгое время после этих изнурительных допросов ему приходилось нянчиться с ней, а Наталья, немая и страдающая, писала ему благодарные записки, где слезы кляксами покрывали бумагу.

Она ощущала немоту как глубокий колодец, где было темно, холодно и плескалась боль. Вопросы и необходимость рассказывать о вещах, о которых она едва могла даже думать, сталкивали ее в этот колодец. Она будто наяву чувствовала падение, и темнота была для нее реальной. Ей приходилось с трудом выкарабкиваться наверх из тьмы на звук его голоса, который поддерживал и помогал ей. Его терпение и доброта и огромное напряжение воли Натальи позволили восстановить способность говорить.

Власть слова. До приезда в Англию Мирко считал это выражение странным, неправильным. В Югославии, разорванной на куски, заново поделенной, власть заключалась в мощи армии, оружия и денег.

В Англии все оказалось по-другому. Он был вынужден выслушивать насмешки иммиграционных чиновников – ничтожных мужчин и безжалостных женщин, чье могущество состояло не в их физической силе или умении обращаться с оружием, но в словах закона. Он слышал, как Наталья пыталась рассказать свою историю, а они обращали ее же слова в розги для порки, в камни, чтобы гнать ее прочь.

– Прости, Таша, – повторил он. – Я боялся. Я должен тебе верить.

Она взяла его лицо в свои холодные ладони. Ее глаза сияли любовью и грустью.

– Да, Мирко. Должен. – Она погладила его по щеке, на которой от холода покраснел и вздулся шрам. – Грейс знает только, что мои родители были убиты, и это все. Понимаешь, я больше ничего не могу ей рассказать.

Он нагнулся, поцеловал ее и почувствовал, что она отвечает.

– Ну вот, – сказал он, беря ее за руки, – теперь, раз мы поняли друг друга, пойдем выпьем чего-нибудь?

Она улыбнулась:

– Нет, Мирко.

– Как?! – сказал он с поддельным возмущением. – Ты и теперь мне не веришь?

Она нежно поцеловала его в губы:

– Я не верю сама себе.

Рикмен проснулся, чувствуя холод и одиночество. Он потянулся к Грейс, но ее половина постели была пуста, простыни уже остыли. Было еще темно, часы на прикроватном столике показывали шесть утра.

Он повернулся на спину, размышляя, надо ли ему вставать и искать ее. Он сам мучился и прекрасно понимал, что мучает и ее, уходя от разговора, недоговаривая, рассказывая Грейс полуправду.

Он вздохнул и сел, свесив ноги с кровати. Он и сейчас не мог рассказать ей больше, чем она знала, но по крайней мере она не будет чувствовать себя покинутой и думать, что он не обращает на нее внимания.

В спальне было прохладно, центральное отопление только что отключили, поэтому он схватил халат и накинул на плечи. Звук низкого рокочущего голоса заставил его остановиться и прислушаться. Грейс смотрит телевизор? Вот уж чего она никогда не любила! Все только «крестные родители» знаменитостей да мыльные звезды, впаривающие последние сценарии, говорила она. Услышав голос Грейс, он встал и спустился на три ступеньки. Кажется, будто она кого-то успокаивает.

Затем опять вклинился бас. Мужской голос. В доме кто-то был. Ли Фостер? Да нет. Грейс сразу бы его разбудила, понимая, что это по службе. Тогда пациент? К Грейс, случалось, заходили домой пациенты-иностранцы из клиники, и она никогда не могла понять, как они добывают адрес. Раньше они иногда звонили на домашний телефон, но, с тех пор как их номер исключили из справочников, это прекратилось. Рикмен забеспокоился: для консультации на дому уж слишком рано.

Мужчина рассерженно повысил голос, и Рикмен почувствовал уже тревогу. Кто, черт возьми, находится в их доме? Сердце заколотилось, он бегом одолел оставшиеся ступени и холл и ввалился в гостиную.

Они замолчали, застыв от удивления, стоило ему открыть дверь. Грейс, сидевшая в кресле, выглядела еще более маленькой и хрупкой, чем обычно. Волосы спутаны со сна, лицо бледное, руки чуть подняты в успокаивающем жесте. Саймон, длинный, жилистый, стоял перед ней, указывая куда-то вверх. Одежда на нем была явно с чужого плеча, и Рикмен решил, что он стащил ее у кого-то из пациентов.

– Саймон? – В голосе Джеффа прозвучали и вопрос, и предупреждение.

Саймон уронил руку и спрятал ее за спину, как ребенок, пойманный на запугивании младших, заулыбался. Это была та же самая глупая улыбка, какую Рикмен наблюдал, когда приходил навестить брата в госпитале в последний раз. И в предпоследний. Рикмен не ответил: он был не в настроении восторженно приветствовать своего давно потерянного родственника.