Андрей Быстров - Странники в ночи

- И вы не знаете, кто это?

- Почему же, знаю, - Ардатов жестом пригласил Аню за столик, и она покорно села. - Это английский аристократ, лорд Алистер Арбетнот, граф Эшбери.

- Не хотела бы я познакомиться с этим графом, - призналась Аня.

- Да? - Ардатов засмеялся. - Я вас понимаю... Но самое любопытное заключается в том, что и современники графа Эшбери его побаивались. О нем ходило множество темных слухов и легенд. Одна из них гласила, что граф Эшбери - на самом деле испанский инквизитор Альваро Агирре, наказанный бременем бессмертия за свою жестокость и обреченный скитаться по странам и временам. Но однажды его полюбит прекрасная женщина, и он станет свободным...

- Какая жуткая и романтическая легенда! - воскликнула Аня. - Но что значит - станет свободным? Он умрет?

- Вот на это я не могу вам ответить, - Александр Константинович с улыбкой размешал блестящей ложечкой сахар в чашке и отхлебнул кофе. - По правде сказать, я не знаю конца этой легенды. Ведь я слышал её от деда, а тот, в свою очередь... В общем, конец потерялся где-то во тьме столетий. А сам я не занимался специально личностью Алистера Арбетнота. Этот портрет да ещё вон та шкатулка - просто память для меня... Давайте-ка я вам лучше что-нибудь сыграю...

- Давайте, - обрадовалась Аня, которую тяготил разговор о графе Эшбери. - Я очень люблю музыку, только в классической мало что понимаю.

- А я и не буду играть классическое, - Ардатов пересел за пианино. - Я сыграю вам свое, хотите?

- Да, очень!

С полминуты помолчав, Александр Константинович негромко проговорил:

- Я назвал эту миниатюру "Странник в ночи". Помните, такая песня у Фрэнка Синатры - "Странники в ночи"? Там их двое. Люди ищут друг друга, обмениваются взглядами... А у меня - одинокий странник в ночи.

Его пальцы коснулись клавиш. Зазвучала музыка, и Аня позабыла обо всем на свете. О нет, не потому, что музыка была так прекрасна или Ардатов так потрясающе играл - Аня все равно не могла сколько-нибудь грамотно оценить композицию и исполнение. Эта музыка будто рассказывала историю - странную, совершенно неконкретную, без сюжета и действующих лиц, окутанную таинственным флером и каким-то окончательным отчаянием, зовущим и в то же время ставящим непроницаемую границу: стоп, дальше проникнуть не удастся, все загадки не будут раскрыты никогда. Причудливая мелодия, то взлетающая легко и прозрачно, то тяжелая в беспросветной сложности, казалась сотканной из музыкальных нитей огромного числа минувших эпох и ничем не похожих одна на другую стран. Осень правила бал в этой музыке - не пронизанное золотым солнцем увядание, исполненное светлой печали, а дождливая осень неизбывного одиночества. Такое одиночество нельзя разделить, охваченному им человеку нельзя помочь... Но и когда рассеивались низкие темно-серые тучи, звезды с небосклона лучились холодно-отстраненно, далекие и безразличные к делам людей. Здесь, на открытой музыкой дороге никогда не могла наступить пора возвращения, здесь не было убежища от бури, но и самой бури не было, она почтительно и бессильно уступала чему-то большему. Мелодия уводила к смутным воспоминаниям о том, что не имело названия и потому пряталось на окраинах памяти. Тени воспоминаний бродили в предрассветной мгле, как неведомые чудовища - можно позвать их, и они придут, и прирученные, улягутся у огня. Но как позвать, когда сами спасительные заклинания забыты? И мчалось что-то стремительное сквозь ледяные пространства в вечной тоске и надежде... Надежде на что? На обретение дома у чистой реки под ласковым небом, на осенней земле, куда падают и падают красные, коричневые, желтые листья? Или на то, что оборвется наконец бег по хрустальным аккордам, и низвергнутся барьеры, и не останется больше вопросов, на которые нет ответов?

Последняя часть миниатюры, как определил свое произведение Ардатов, была очень короткой. Почти умиротворенный танец клавиш верхнего регистра, быстрое кружение, ускользающее от восприятия, вверх по запутанному спиральному коридору в блеске обманчивых карнавальных фонариков и в никуда...

Замер в воздухе долгий отзвук завершающего аккорда, и кристаллизованная тишина стала его продолжением. Ардатов сидел за пианино, полузакрыв глаза. Он молчал; не спешила с репликами и Аня. Она не пыталась разобраться в сложнейших переплетениях эмоций, рожденных музыкой, да и неминуемый провал ждал бы такую попытку. Аня встала, медленно пошла к пианино. Поверх нотных сборников она увидела раскрытую книгу, не замеченную ранее - стихи на каком-то иностранном языке, возможно, на латинском. На полях пожелтевшего листа, слева от типографского текста, карандашом было набросано стихотворение по-русски, либо попытка перевода, либо чье-то собственное творчество.

В минуте таится огромная сила.

Чем больше минута, тем сила слабей.

Рассчитаны точно глотки эликсира.

Ваш взгляд остановлен? А было страшней.

Спускается серая боль-паутина,

Заставит забыть, что бывает легко

Слова-паучки вылезают из тины

И ловят, как муху, сквозняк за стеклом.

Прождать можно годы... И даже минуту,

Но ждать - это значит уйти в никуда.

Не может никто оставаться на месте,

Где ветер задует свечу навсегда.

Аня осторожно провела пальцем по бархатному, приятному на ощупь листу бумаги. Он казался старым, очень старым - а вот стихи, написанные карандашом, видимо, появились здесь сравнительно недавно.

- Вам понравилось? - голос Ардатова прозвучал в тишине, как отдаленный гулкий удар колокола.

- Вы о музыке или о стихах?

- О музыке, конечно. Это ведь не мои стихи. Я и на малую толику не поэт.

- Не знаю, - честно сказала Аня. - Помните, как ответил Дориан Грей на вопрос о том, понравилась ли ему присланная лордом Генри книга? "Я околдован, но это не значит, что мне понравилось".

Ардатов задумчиво кивнул, не сводя с Ани внимательного взгляда светло-серых глаз.

35

В восьмом часу вечера Аня ждала Ардатова напротив кафе "Галактика", сохранившего гордое название с застойных времен. Они встречались едва ли не каждый день, но Аня до сих пор не могла определить своего отношения к Александру Константиновичу. С ним было интересно, порой - захватывающе интересно, казалось, он знает все на свете и может прояснить самый запутанный вопрос с такой же легкостью, с какой профессор математики решит школьное квадратное уравнение. Он был безупречен и совершенен, как логическая машина, но в отличие от машины совсем не бесстрастен, и Аню влекло к нему, однако... Могла ли такая женщина, как Аня, по-настоящему полюбить такого мужчину, как Ардатов? Любовь помимо всего прочего означала для неё и заботу, и помощь, и подставленное плечо, Ардатов же представлялся Ане самодостаточным даже в своем одиночестве. Он одинок, думала она об Александре Константиновиче (а она думала о нем почти всегда с момента их встречи), но не так, как бывает одинок мужчина в грустной и светлой, теплящейся под остывающими углями надежде на любовь. Это одиночество замерзающей, лишенной атмосферы планеты в безднах безжалостного космоса... Разве в человеческих силах, в силах обыкновенной женщины избавить от одиночества такую планету? Но с другой стороны, если холодная планета согревается человеческим теплом, она уже не так холодна, верно? Ане было трудно разрешить столь непростые вопросы в несколько дней.