Далия Трускиновская - Демон справедливости

Баба Стася задумалась.

– Я ведь не могу! – растерянно сказала она. – Ей-богу, не могу! Забыла! Словно и не умела никогда! Стой… Поняла! Это же он договор сжег, и все силу утратило – и наша купля-продажа, и плата за душу с ней вместе!

Тут и меня охватило отчаяние. Из этого следовало, что и я лишилась всех способностей! Хотя – проник же мой взгляд сегодня сквозь портьеры?

– Баба Стася, а перекидываться?

Она неуверенно провела по себе руками.

– Перо! – вдруг воскликнула она, шаря в волосах. Но пера не было.

– И такой памятки не оставил… – пригорюнилась баба Стася.

– Мне оставил, – и я достала из узла свое заветное перышко. – Вот…

Баба Стася внимательно его рассмотрела.

– А ну, перекинься! – вдруг велела она.

Я сунула перо в волосы и мгновенно обернулась вороной.

– Обратно вертайся, – сказала баба Стася. – Ничего не разумею. Что ж он тебя-то на свободу не отпустил? Ты же из нас из всех самая невинная!

Я тоже задумалась – и внезапно поняла, в чем дело.

– Баба Стася, он-то отпустил! Он только забыл, что мы договор в двух экземплярах составили! Как полагается! Свой экземпляр он сжег, но мой-то, со всеми подписями, цел! Ясно?

– И не сожжешь? – пристально глядя мне в глаза, спросила баба Стася.

– Нет. Такой глупости не сделаю.

– И я бы не сожгла, – призналась она. – Будь что будет, а не сожгла бы. Но раз он так решил, раз он меня отпустил… Ладно. Все равно стара и хворобы одолели. А ты молодая еще девка… Такой и останешься.

– Гадаешь, баба Стася?

– Чего гадать – вижу. Хоть бы потому, что договор не сожгла. Выбрала ты себе дорожку – круче некуда, на такой дорожке не стареют.

– Откуда ты знаешь, бабушка?

– Сама хотела той дорожкой уйти. Кабы не малые… Да кабы не сам Зелиал, бес треклятый… А ты ступай, ступай, лети…

Она гнала меня прочь, как тогда, с шабаша. Но теперь уж, похоже, навсегда. И я поняла – гонит меня не уютная старушка во фланелевом домашнем платьице, а та молодая да пригожая Станислава, которая уложила спать своих пятерых и вышла на порог, глядеть в ночь и ждать – не встанет ли из земли столб дыма и тумана, не обрисуется ли в нем силуэт, не улыбнутся ли ей печальные глаза милого демона… И я поняла – это в нас неистребимо, и всем нам вечно будет столько лет, сколько было в эти часы ожидания.

Каждой ночью, каждой ночью – все в том же полете… Не сходят ли от этого с ума? Не начинает ли мерещиться чушь? Как только выдерживают души умерших невест этот неизменно повторяющийся полет? Мы, земные невесты, можем уйти в смерть. Им-то где спрятаться и зализать раны?

Что утешает их в этом полете? Не может быть, что лишь абстрактная до белизны идея высшей справедливости. Что греет их, кроме обязательного лунного света? И если даже каждую ночь выдумывать для себя новый танец, то на миллионную ночь фантазия иссякнет.

Что такое наши понятия о долге и справедливости на фоне вечности? И радость, растянувшаяся на вечность, даже если это радость летящего танца и танцующего полета, – нужна ли кому?

Тот, кто тысячелетиями был демоном справедливости, – и то устал, затосковал, измучился сомнениями. Постойте! Как же назвать существо, в котором за сотни лет не зародилось сомнений? Человеческая ли это душа – та, что летит над землей с белой лилией невинности на груди? А если нет – то чья же? Даже зверь обретает опыт милосердия, и к старости его клыки и когти не так бесшабашно резвы, они делаются осторожны, они не тронут звереныша чужой породы, не причинят вреда даже в игре. Даже звериная душа изменится за столетия ночных полетов.

Чего же тогда хотеть и о чем мечтать?

Если не блаженство бесконечного танца, если не радость полета, то что же?

Я спешила домой, потому что забыла заказать для Сони ключ и занести его в школу. Она знала, когда у меня кончаются тренировки, и наверняка уже ждала меня на лестнице.

Соньку в школе просто эксплуатируют. Издеваются над ней, как хотят. Сдвинули ей отпуск, и вот она сидит в хорошую погоду в городе и решает проблемы ремонта. С ее организаторскими способностями это совершенно непосильная задача. Умные люди, наоборот, держали бы ее подальше от таких ответственных дел. Но дуры-учительницы обрадовались, что есть на кого свалить эти хлопоты. И умотали кто куда. Наивные дурочки, воображаю, как вы обрадуетесь, вернувшись из отпуска! Сонька не в состоянии проконтролировать ни халтурщиков-маляров, ни хитрых сантехников!..

Увидев снизу ее на подоконнике, я так и ждала жалоб с причитаниями насчет ремонта.

– Скорее к телевизору! – завопила она. – Я у Бочкунов была, эта мамаша – краше в гроб кладут! Тани нет как нет! Сегодня по телевизору будут показывать портрет.

– Так ведь уже показывали!

– В том-то и дело, что нет! Я сегодня все бросила, понеслась на телестудию, час там зря потратила, порядка у них ни на медный грош!

Гм… Сонька, рассуждающая о порядке… Что-то новое!

– Беги, включай, а я на кухню, – отворяя дверь, сказала я. – Сырники есть будешь?

– Черта с рогами съем! – пообещала Сонька.

Я стала выкладывать на кухонный стол пакеты, в том числе и странный сверток, который таскала за собой сперва с мальчишеской гордостью, потом с недоумением – ну и что? Это был «Макаров», замотанный в цветастый пакет, но так, что я могла прямо сквозь целлофан взять его и выстрелить. Но мало было надежды встретить посреди улицы маньяка, да и стрелять в него я все равно бы не стала. Поэтому я к вечеру и перестала понимать, зачем мне пистолет. Вот разве что он догадается напасть на меня – тогда конечно. И даже с удовольствием!

Возможно, я стала бы развивать дальше эту мысль – как я поселюсь в Сониной квартире, как несколько дней буду там маячить, как он врубится и ночью попробует и меня придушить. А главное – как я, не выходя за пределы необходимой самообороны, выстрелю в него самым неприятным образом – в пах. Жестоко, но зато серьезно. А с милицией разберусь очень просто – сама с дымящимся пистолетом пойду сдаваться в прокуратуру и там расскажу всю эту прелестную историю, а также отведу их в квартиру и покажу печку, в которой нашла оружие. Возможно, к моему счастью, оно уже фигурирует в каком-нибудь темном деле, тогда пусть проводят баллистическую экспертизу и радуются, установив причастность к этому делу моего ненаглядного маньячка!

Скелет этой фантазии у меня уже оформился, дело было за деталями, но тут из комнаты завопила Сонька. Я поставила сковородку на конфорку и пошла смотреть, как показывают Таню Бочкун, двенадцати лет, которая ушла из дома в дешевых джинсах, полосатой маечке, кроссовках и с резинкой в волосах, на концах которой – две деревянные крашеные клубничины.

Тут все мои планы полетели в тартарары.