Джорджо Щербаненко - Предатели по призванию

– Ладно, не прикидывайся покойником, меня не проведешь.

Реакции никакой.

– Я ведь знаю, что ты не подох, просто хочешь выиграть время, чтоб потом сделать какой-нибудь финт ушами, но со мной такие номера не проходят. – По выговору можно было угадать уроженца Брешии. – Давай-ка открывай зенки и колись, как убил Туридду.

Ответа не последовало; обмякшее тело Бычка было совершенно неподвижно; бизон не знал и не мог знать, что с ним происходит, а нацистские врачи, проводя эксперименты на евреях, установили: такое состояние наблюдается при температурном коллапсе. В холодильной камере было всего минус семь-восемь (для хранения мяса ниже и не требуется), и такой здоровяк, как Ульрико Брамбилла, был вполне способен выдержать легкое замораживание, но бизон не рассчитывал, что после перенесенных побоев у него может случиться температурный коллапс, который главным образом отражается на чувствительности человека. Единственный или, во всяком случае, самый быстрый и эффективный способ восстановить температурное равновесие, как показали эксперименты нацистских врачей в концлагерях, – это так называемый «животный разогрев» при посредстве полового сношения; еврей, выставленный в течение четырех часов голым на мороз в пятнадцать градусов, оживал (если, конечно, уже не был мертв) от тепла женского тела: его клали в постель с девушкой (разумеется, тоже еврейкой, чтобы избежать осквернения расы), и он вновь обретал силу, чувствовал желание, имел оргазм, и термическое равновесие восстанавливалось, иными словами, если сердце было здоровое, то индивидуум полностью приходил в себя: вот почему во время войны, когда немецкий пилот падал в ледяную воду и проводил в ней несколько часов, то врачи рекомендовали командованию люфтваффе осуществить вышеупомянутую «животную термотерапию».

Но всего этого бизон не знал. Он был уверен, что этот подонок лишь притворяется мертвым, и решился ему показать, где раки зимуют.

– Хорошо, поглядим, какой ты мертвый, – сказал он.

Он снова поднял Ульрико под мышки и подтащил к рабочему столу, где стояла легкая, очень рациональной конструкции машинка для распилки костей.

Технология этой пилы предельно проста: заточенная стальная лента надета на две катушки и вращается с большой скоростью: рабочая часть ленты имеет высоту тридцать – сорок сантиметров; достаточно подставить кость под движущееся лезвие, и она мгновенно распиливается; электропилой можно надрезать ребра для отбивных по-флорентийски, а потом разрубать их топором; машина годится для всех случаев, когда мяснику необходимо разделить кость на две или более частей.

– Поглядим, какой ты мертвый. – Он вставил вилку в розетку и подвел правую руку Ульрико Брамбиллы к начавшей вращаться пиле. – Начнем с большого пальца. А ну, говори, куда девал двести упаковок эм-шесть и как убил Туридду!

Ульрико Брамбилла приоткрыл глаза, но ничего не увидел и не услышал: он только чуть-чуть передернулся – но телом, не душой, – когда стальная лента в мгновение ока отхватила ему палец.

– Куда ты спрятал эм-шесть, ведь ты убил Туридду, чтобы прикарманить эм-шесть, да? Говори, где упаковки, не то лишишься еще одного пальца.

Никакого ответа. Температурный коллапс лишил Ульрико всякой чувствительности, только где-то в глубине сознания мерцал последний отблеск, освещавший его жалкое, полуживое существо, в то время как он то ли сидел, то ли лежал, поддерживаемый под мышки своим беспощадным врагом, перед этой яростно жужжащей лентой, – да, только один отблеск воспоминания: перламутровые ногти Джованны у него на груди, разноцветные ногти Джованны в машине, от них исходит резкий, возбуждающий запах лака и ацетона, прекрасные руки мелькают перед глазами, гладят его тело, а Джованна была девственницей – шлюшка, но девственница, – и к отблеску воспоминания добавился слабый образ мечты о том, какой могла бы стать его первая ночь с Джованной; Романо-Банко и Ка'Тарино усыпаны гвоздиками, монументальный свадебный торт съеден, а он, Ульрико, лишает ее девственности, слыша, как она кричит, и все время видя перед собой эти яркие, разноцветные ногти.

– Дурака из меня делаешь? Дохлым прикидываешься? Сейчас и вправду сдохнешь, скотина!

Ульрико по-прежнему ничего не слышал, но еще чуть-чуть приоткрыл глаза, свет в них до сих пор брезжил, и он увидел такое знакомое остро заточенное лезвие, подступающее ко лбу, носу, окровавленному рту с тем, чтобы разделить голову на две равные части; при всем ужасе он не закрыл глаз, только свет в них померк.

– Вот теперь ты и вправду сдохнешь, ручаюсь, гляди, как это делается!

Пила взвизгнула, высоко, пронзительно, будто колеблясь, отказываясь прикасаться к неподвижной, безжизненной массе, но в конце концов все-таки подчинилась и сделала, что велено.

– Ну вот, теперь будешь знать!

Дука встал.

– В Ка'Тарино, говорите? Что ж, поедем в Ка'Тарино, и, если застанем его в лавке, я вас отпущу.

– Застанем, больше ему негде быть.

– Тогда вы сможете ехать куда вашей душе угодно.

– На «опеле»?

– Ну, конечно, мне он не нужен. Мы за машинами не гоняемся.

– Хм. – Она тоже встала и стоя допила свою самбуку. – Поглядим, как эти суки рваные держат правду. – Она, видимо, хотела сказать – «слово», но в своей вульгарности не устояла перед романтическим пафосом, подчинившим себе правила грамматики.

Однако он не оценил этого лингвистического порыва.

– Главное – не пытайтесь нас надуть. Мой приятель будет следовать за нами на машине. Он вооружен.

Она понимающе кивнула, передернула плечами, потрогала распухшую щеку, которая после такого количества спиртного больше не болела.

– Ага! – Непонятно, что имелось в виду – то ли в этом «ага» была скрыта угроза, то ли львица констатировала, что теперь надувательство уже бессмысленно.

Они спустились вниз, к «опелю».

– Садитесь за руль, – сказал Дука, – я не люблю водить.

Она неуверенно взглянула на него. Это что, шутка?

Дука поманил к себе Маскаранти.

– Синьорина проводит нас к своему другу. Вы поезжайте, пожалуйста, за нами.

– Хорошо, доктор Ламберти, – произнес король дисциплины.

Они тронулись в путь. Никогда еще не знал Милан такой лирической, в духе поэзии д'Аннунцио, весны, как эта весна 1966 года: зеленое, цветущее, волнующееся плоскогорье овевал ветер, бегущий над серым, усталым городом, и будучи не в состоянии приласкать высокую луговую траву, потому что никакой высокой травы не было, он вздувал и трепал женские юбки, тепло ерошил редкие волосенки лысеющих трудяг и густые шевелюры молодых красавцев, поигрывал краями длинных скатертей на столиках, выставленных перед кафе, заставляя всяких Росси, Гецци, Гирингелли, Бернаскони придерживать на голове шляпу левой рукой; здесь только бабочек не хватало, огромных желтых и белых бабочек, но бабочки в Милане не смотрятся – чересчур уж фривольное зрелище, разве что на улице Монтенаполеоне, впрочем, нет, это было бы либерти, а век либерти прошел.