Татьяна Устинова - Саквояж со светлым будущим

— Я понимаю, что здесь что-то произошло, Дмитрий Андреевич! — твердо сказала Маша. — Нож был, на нем была кровь, и он пропал, и следов никаких нет. А прошло, между прочим, всего минут… пятнадцать-двадцать с момента, как я видела нож, и до момента, когда мы сюда вошли.

— Но ведь нет ничего!

— И все равно надо охрану предупредить!

— Ну, предупреждай, предупреждай, — разрешил он раздраженно. — Только ко мне не кидайся, если тебе Мирослава психовозку вызовет.

Он пошел к двери, и Маша двинулась за ним, беспомощно озираясь, словно в поисках вещественных доказательств невесть чего, и в коридоре он еще раз спросил:

— Ты… точно видела нож?

— Да.

Родионов помолчал, подошел к окну в коридоре и зачем-то открыл его и выглянул наружу. Маша топталась сзади.

— Веснику сказать, что ли… — промямлила она.

— Что твой Весник сможет сделать, вот объясни мне! — Родионов достал сигареты и закурил.

«Разозлился, — поняла Маша. — Разозлился потому, что я решила, будто он не справился, и как бы выражаю надежду, что справится Весник». Легкое злорадство приятно пощекотало ее воображение. Значит, не наплевать тебе на то, что я о тебе думаю, значит, хочется тебе, чтобы я видела в тебе рыцаря на белом коне!

Хочется или не хочется?! Или это просто мужская сущность такая — я лев, царь зверей, и про то, что слон тоже царь зверей, ты мне лучше не напоминай.

Что я стану делать, когда очередная девушка его жизни женит Родионова на себе и, уходя из его дома, я буду оставлять его у камина с малюткой на руках, отрезанного от меня целиком и полностью, как бывает отрезан человек на фотографии?! Вроде бы он, и картинка знакомая, но его нет, это просто видимость, одна только видимость, и больше ничего!

Родионов докурил сигарету и бросил окурок в окно.

Они спустились на первый этаж и дошли уже почти до высоких двустворчатых дверей, когда великий писатель обернулся и спросил скучным голосом, где ему теперь искать свои книжки на подпись.

А и правда! Где книжки искать?!

Она растерялась, и Родионов заметил это.

— Ладно, — сказал он великодушно, — потом разберемся.

И они вошли в зал, где продолжалось «ожидание моржа».

Продюсер Матвей Рессель слушал «дивчину» Стаса Головко, которая что-то очень активно ему доказывала, и вид у него при этом был недовольный, словно ему не нравилось то, что она говорила. Супруги Поклонные, похожие на собственное изображение в глянцевом журнале, ворковали над столиком с напитками. Мирослава вдалеке руководила Нестором, а он слушал ее и кивал, как китайский болванчик. Мирославин «чоловик» в твиде слонялся в одночестве и то и дело прикладывался к стакану, в котором по виду было виски или коньяк. Его казацкие усы уныло свисали по обе стороны безвольного рта, и Маша вдруг решила, что жизнь у него не сахар.

По лужайке, которая простиралась за распахнутыми дверьми, носились дети, Сильвестр Иевлев и Михаил Кольцов, а родителей последнего не было видно. Маша посмотрела на часы — надо же, прошел почти что час, как они поднялись на второй этаж. А ей показалось, что они были наверху минут десять.

К прочим аквариумным обитателям — Маша заметила это не сразу — добавились еще две довольно крупные рыбы. Статная дама с косой, уложенной вокруг головы, как у Оксаны на иллюстрации к «Ночи перед Рождеством», и еще какой-то тип, которого закрывал Весник, Маша никак не могла его рассмотреть.

— Позвольте, — спросил у нее Родионов, — кто это там с Ильей?

— Я не вижу, Дмитрий Андреевич, мне Весник весь обзор закрывает.

— Да ничего он тебе не закрывает! Где-то я этого типа видел, причем совсем недавно…

— Вряд ли, потому что это все местные гости.

— Да ладно! Говорю тебе, что я его видел!

Тут Весник повернулся, замахал рукой, и стало видно, что он хохочет, и перспектива обзора открылась, и Маша узнала «типа».

— Это телевизионщик, Веселовский его фамилия, — зашептала она, состроив ответную радостную улыбку, — мы его видели у Ильи в кабинете, перед самым отъездом. Помните?

— Он-то как сюда попал? — недовольно спросил Родионов, но они уже подходили, и он снял неудовольствие с лица, будто вуаль откинул, и рукопожатия, и улыбки — все сделалось исключительно искренним и радостным.

— Вы представляете, — с ходу начал Весник, — какие сволочи эти знаменитости! Ведь ни слова не сказал, что тоже сюда собирается! Ни слова не проронил, паразит, когда в издательство приезжал! Я ему про Киев толкую, а он помалкивает себе!

— Да меня только сегодня пригласили, — радостно оправдывался Веселовский, — у нас тут съемки второй день, и сегодня только пригласили! Андрюха Поклонный позвонил и говорит — приезжай, говорит, у нас тут вечеринка намечается!

Маше показалось странным это объяснение, потому что Андрюха, как его назвал Веселовский, вовсе не был здесь хозяином и вряд ли мог приглашать или не приглашать гостей на свое усмотрение. Да и «вечеринка» была сомнительной — никакая не вечеринка, а совершенно официальное мероприятие, с участием российского олигарха и украинского политика самого высшего эшелона, а остальные гости, как макаки в зоопарке, должны были только развлекать этих двоих, и точка. Даже подбор гостей был соответствующий — одни знаменитости и красотки. Остальные не в счет.

Но тут великолепный телеведущий нагнулся и поцеловал Маше руку, она зарделась и обо всех странностях позабыла.

Родионов вздернул брови. Он только и делал, что их вздергивал.

— А что выснимаете?

— Да концерт, хренота сплошная! Евровидение же скоро, а его будет Киев принимать, ну у нас тут съемки для Первого канала. Еле вырвался. Не хотели меня отпускать, полдня репетировали. Начали в восемь, а приехал я только в полпятого!

— Здорово, — искренне сказала Маша, видимо из-за того, что он поцеловал ей руку. — Здорово, что вырвались. Я никогда не понимала, как это можно вести концерты, когда перед тобой тысячная толпа!

— Или десятитысячная, — поправил Веселовский. — Я вас приглашу, вы все увидите своими глазами. За кулисами постоите.

— Спасибо.

— Не спасибо, а поедем. Илюха, отпустишь Марью Петровну со мной на концерт?

— А я ни при чем, Игорек. Она у нас великому писателю подчиняется и на него же работает. Так что к нему все вопросы. Отпустишь, великий?

— Да мне-то что? Мне лишь бы работа шла, а так хоть в Гималаи!…

— Да ладно тебе, в Гималаи! Ты без нее дня прожить не можешь, из себя выходишь, а туда же, в Гималаи!…

— Я не могу прожить?! — поразился Родионов, и Маша вдруг подумала, что он сейчас скажет что-нибудь совершенно непоправимое, окончательное и она не сможет этого пережить, и после того, что он скажет, уже никогда, никогда не будет пути назад, и он окажется отрезанным от нее, как человек на фотографии отрезан от всего остального мира и существует в каком-то другом, очень красивом, очень похожем на настоящий, но все же не в настоящем…