Татьяна Устинова - Саквояж со светлым будущим

— Пойдемте погуляем, — вдруг предложила она. Просто так, потому что ей больше не хотелось думать, а хотелось погулять с ним по солнышку. — До стоянки и обратно. Это, между прочим, не так уж и близко.

Он покивал, соглашаясь, и они пошли в обход, чтобы не лезть через кусты, как Маша вчера, когда ее то и дело за этим занятием заставали разные люди.

Она шла и думала — что же здесь все-таки произошло? Что?

Не похоже на политическую драму или на то, что с кандидатом в президенты разделались конкуренты, хотяу Маши Вепренцевой не было никакого опыта по части разборок между политиками самого высокого ранга.

Она не видела Головко живым, а мертвым он был чудовищен — из него вытекло слишком много крови, и он был весь словно пустой, и это было очень страшно. Маша понятия не имела, что должна чувствовать его жена, а ведь она видела его! За ней прибежали, когда труп нашли, и она видела!

Родионов рядом пробормотал:

— Красота! — и закурил.

Сигаретный дым, какой-то очень московский, офисный, зимний, что ли, моментально заглушил запах травы, цветов и близкой воды, «Днипро»-то совсем рядом, в другой стороне, под обрывом.

Кажется, здесь это называется круча. Или круча — это что-то совсем другое?

Маша помахала перед носом рукой, разгоняя дым.

Весник непонятно разговаривал по телефону.

Лида Поклонная непонятно о чем разговаривала в кустах со Стасом Головко.

Олеся неизвестно из-за чего поссорилась с ним.

Неизвестно кто и неизвестно зачем порвал и выбросил фотографию того же Стаса на диване — в куртуазной обстановке и при халате! Что там было такого, из-за чего следовало рвать эту самую фотографию?!

Неизвестно кто пригласил на дачу Веселовского — каждый раз непонятное происходит с разными людьми, и имеет ли это значение? Или никакого не имеет?

А нож, странные разговоры, неестественный Лидин страх, что о статье в газете с голыми тетками на обложке узнает ее муж? Или величайший актер современности привык доверять именно таким газетам? С тетками?

Они шли по дорожке, молчали и думали каждый о своем, пока не заметили в кустах фуражку с высокой тульей. Похоже, что милиционер с лужайки переместился в кусты.

Родионов приостановился.

— Как ты думаешь, он ведет оттуда наблюдение?

Маша зашикала на Родионова, потому что, как только он сказал про наблюдение, фуражка пришла в движение. Видно было только ее; голову, на которой она сидела, было совершенно не видно.

Фуражка двигалась над кустами, и когда они повернули, стало понятно, за кем ведется наблюдение.

Возле бассейна в шезлонге лежала Олеся, длинноногая, загорелая, гладкая, почему-то показавшаяся Маше похожей на флейту.

У соседа Боречки была флейта, и именно такая, темного дерева, легкая, тоненькая, в бархатном футляре. Маша никогда не слышала, чтобы Боречка на ней играл, но иногда вынимал ее и показывал соседским девчонкам. Потом он уехал в Израиль и, по слухам, очень успешно торговал там машинами.

Олеся лежала, скрестив безупречные ноги, и была почти голой — острые загорелые грудки торчали, и она как-то выпячивала их, чтобы торчали еще больше.

— Здравствуйте! — закричала она, увидев Машу с Родионовым. — Почему вы не купаетесь?! Сегодня опять жарко!

— Что это она? — тихо спросил Родионов. — Спятила, что ли?

— Здесь чудесно! — продолжала концерт Олеся. — Подходите сюда!

Маше не хотелось подходить — из-за того, что Олеся была голая и соблазнительная, а она, Маша, не была ни голой, ни соблазнительной.

Впрочем, если бы она вот так лежала у бассейна в чем мать родила, вряд ли созерцание ее доставило бы кому-нибудь удовольствие! Но не подойти было глупо, и они подошли.

Рядом с Олесей на столике лежали розовые очки, широкополая шляпа и стоял коктейль с зонтиком — как в фильме про Майами-Бич.

— Давайте купаться! — сказала она весело, когда Родионов и Маша приблизились. — Я так люблю воду! А вы любите воду?… — И она вопросительно посмотрела на Родионова. Вообще казалось, что она обращается только к нему, а Машу не замечает.

Родионов пожал плечами.

— А где Стас? — спросила Маша. — Вы его сегодня видели, Олеся?

— Вчера тут какие-то дети купались, — сообщила та и повела глазами, а потом с некоторым усилием вернула их на место, — ужасно шумели, а сегодня их нет, слава богу! Говорят, что майский загар самый стойкий и самый волшебный. Вам нравится майский загар… м-м-м?

— Дмитрий Андреевич, — подсказал Родионов. — А вы не знаете, зачем Стас свою фотографию порвал? Где он на диване сидит, весь из себя такой прекрасный. Зачем?

— Я не знаю, — процедила девушка. — Я ничего про Стаса не знаю и знать не желаю!

Маша переглянулась с Родионовым, и Олеся это заметила.

— Ну что вы переглядываетесь?! — спросила она, схватила коктейль и стала жадно пить, как будто замучилась от жажды. Потом оторвалась от бокала и тяжело задышала. — Что вам от меня нужно?! Что?! Я его ненавижу, ненавижу, ненавижу! Педик проклятый, дрянь! Я его убью! Найму киллера и убью, у меня деньги есть, много денег! Мне ничего не надо, ни учебы, ничего, мне только бы его убить, перерезать его поганое горло!

И она с грохотом вскочила, опрокинула столик, бросилась на Родионова и стала хватать его за рубашку, тянуть руки, словно подбираясь к его горлу, а он не подпускал ее близко и тоже хватал Олесю за руки, а Маша сзади хватала ее за бока, и при том что Олеся была почти голой, сцена эта выглядела неприлично, как в третьесортном двусмысленном кино!…

Олеся молотила руками довольно долго, а потом Родионову удалось их перехватить, и он заломил один локоть ей за спину, и она наклонилась вперед и затрясла головой.

— Все? — тяжело дыша, спросил Родионов. — Успокоилась?

— Пустите!

— А драться больше не будешь?

Олеся молчала, вырывалась, и он встряхнул ее, как куклу.

— Ты успокоилась или нет?

— Отпустите ее, Дмитрий Андреевич, она вон трясется вся!

— Да, «отпустите»! Я отпущу, а она опять на меня кинется!

— Я не кинусь, — сказала Олеся и дернула локти, пытаясь освободиться. — Да отпустите вы, слышите!

И Родионов отпустил, и она кинулась на него, и вся пикантная сцена повторилась снова — Олеся бросалась, волосы ее развевались, пальцы были стиснуты, как когти, а глаза полузакрыты. Родионов ее ловил, пытался утихомирить, а Маша хватала сзади Олесю за бока.

— Стой смирно! Стой, кому говорю!

Пойманная во второй раз, сильфида вдруг громко заплакала и стала вытирать глаза кулачками и отворачиваться, и Маша решила, что у нее истерика.

— Сколько ты коктейлей выпила? — спросил Родионов. — Пять? Или десять? Слышишь или нет?

Олеся начала икать, и вид теперь у нее был довольно страшный — залитое слезами лицо с растекшимися следами макияжа, волосы, повисшие безвольными патлами, вывороченные губы. Лицо у нее, раньше четкое и определенное, как на картинке из журнала, странно расплылось, и на нее невозможно стало смотреть.