Татьяна Устинова - Саквояж со светлым будущим

Раньше она никогда не подходила так близко, только тогда, в том сумасшедшем доме на диване зеленой кожи, они были рядом, но это не в счет…

Не в счет. Не в счет. Сердце стучало, отбивая простые слоги.

Он знал: для того чтобы успокоиться, надо медленно думать, и он стал медленно думать о том, что он скажет ей, как важно, что она рядом с ним, как ему хорошо работается, когда он точно знает, что она за стенкой или на кухне, варит ему кофе или когда она с таким умным и деловым видом составляет его расписание, а потом теряет записную книжку и бегает по всему дому и ищет ее. И еще он должен сказать, что тогда, на море, он только и делал, что смотрел на нее, и это было не слишком весело, потому что, насмотревшись, он плохо спал по ночам, и то, что ему при этом снилось, даже в роман нельзя вписать в качестве чьей-то больной фантазии — обвинят в распространении непристойных текстов, и будет скандал, то-то Марков порадуется!… Он никогда не признавался ей в этом и был уверен, что так и не признается — зачем?! Все и так хорошо, отлично просто — она рядом и никуда не денется, и он завладел ею, ее временем, ее мыслями, ее умом и душой, а тело… ну, телом-то вовсе не обязательно, тел можно найти сколько угодно, он и так прекрасно обойдется, ему сложностей не надо, «равнодушный» он…

Он медленно думал все эти думы, и это совершенно не помогало, потому что Маша стояла рядом и молчала, а он отлично понимал, что все эти мысли — вранье.

Вранье.

Слова церковного обещания быть вместе «телом и душой» всегда представлялись ему надуманными, слишком уж поучительными, слишком… прямолинейными какими-то. Он никогда и ни с кем не был вместе… душой, с телом получалось значительно проще.

Он понятия не имел, что будет, если соединить все. Взрыв? Смерч? Электрическая дуга в три тысячи вольт?…

Зато он точно знал, что все это будет сложно. Так сложно, как никогда, и сложно будет долго, всегда!…

Он не отделается от нее, а Маша не отделается от него, и он станет переживать, если вдруг случайно ее обидит, и ходить за ней, и просить у нее прощения, и маяться, если прощения получить не удастся, хоть ему вовсе не хочется ничего этого делать! Он станет есть сваренные ею макароны, смотреть с ней кино, возить в школу ее детей, поздравлять с днем рождения ее мать — даже если вместо всего этого им планировались другие, гораздо более увлекательные занятия.

Он убьет ее, если она будет ему изменять, — вот просто убьет и все тут, и наплевать ему, что все это дикость и варварство, и вообще он нынче отлично понимает Отелло, венецианского мавра, а всегда думал, что это выдумки, желание «подпустить трагизма»!

И ничего этого ему вовсе не хочется, но по-другому нельзя, по-другому не получается, потому что, собственно, это и есть жизнь. А все остальное — капризы, качание ногой, дорогая машина, дорогая барышня, красное вино, неорганизованность, и «Я опять потерял рукопись!», и еще «Я никуда не годный писатель!», и еще так: «Мне не дают работать!» — вот все это вовсе не жизнь, а роман. Роман из жизни вальяжного гения, которых не существует в природе, которых придумывают писатели и сценаристы!…

Дмитрий Родионов взял свою секретаршу за локти, притянул к себе, так что ее грудь оказалась прижатой к его груди, и кровь вдруг ударила ему в голову.

На самом деле ударила. Как будто кулаком в висок. Пришлось сцепить зубы и подышать немножко.

— Я не хочу без тебя, — сказал Родионов, отдышавшись. — Я хочу с тобой. И тебя.

Она откинула голову и посмотрела ему в лицо.

— А… это возможно? Мы так давно вместе, и вы никогда ничего не хотели, а я… мне всегда так трудно было, особенно когда у вас свидание! Мне казалось, что я умру, если вы утром не приедете, а останетесь там. Но вы всегда приезжали.

Он ничего не понял. Куда он приезжал? Зачем он приезжал? Какие такие свидания?…

Нет, все-таки женщины и мужчины устроены не просто по-разному. Адам был простой и понятный парень, а с Евой дело пошло плохо. Так плохо, что и по сей день мужчина слышит совсем не то, что женщина ему говорит!

— …я думала, что просто буду работать с вами и ждать, но это так трудно, Дмитрий Андреевич!…

Вот тут он был с ней полностью согласен. Вот тут она права совершенно.

Трудно. Так трудно, что даже зубы болят — оттого что сжаты слишком крепко.

Маша еще что-то говорила, а потом вдруг посмотрела ему в лицо, замолчала на полуслове и обняла его за шею.

Просто обняла, и все.

Дмитрий Родионов щекой почувствовал ее дыхание, волосы на виске и взял в ладонь ее шею, оказавшуюся странно тоненькой, он и забыл, что она такая тоненькая.

Значит, душой и телом, да?… Почему так? Потому что одно без другого теряет всякий смысл? Потому что… неинтересно?

Он поцеловал ее сначала легко, а потом, вдохнув, глубже, и еще глубже, а на следующем вдохе он уже забыл о душе и теле, и о том, что это было для него почему-то важно.

В голове у него осталась только одна мысль, и она заняла все свободное место, которого было много — больше никаких мыслей не осталось!… Он все время думал и помнил о том, что это Маша, его Маша, с которой ему всегда было так легко и свободно, которая знает о нем все, даже сколько ложек сахара он кладет в кофе и какой у него размер ноги! Это она так прижимается к нему, это ее грудь, щека, губы, ответившие ему вдруг с неожиданной силой, которой он от нее не ожидал!

Это все она, и от этого так легко и так… страшно.

Он снял с нее пиджак и зачем-то затолкал за себя, на подоконник, где стояла ощипанная альпийская фиалка, и задрал на ней короткий топик, и попробовал ее на ощупь и на вкус, там, где на шее билась голубая жилка, и вдруг оказалось, что она расстегнула на нем рубаху, а он заметил это, только когда вдруг осознал, что кожа на груди как-то странно и болезненно натянулась.

Он понял, что куда-то нужно идти и что-то такое делать, только когда она почти повисла у него на руках и целовала его куда попало — в живот, в грудь, в бок.

Остаться в кабинете он не мог.

Не мог, и все тут.

Даже в нынешнем сумасшедшем угаре он почему-то твердо знал, что на этот раз все должно быть «по-человечески». Не на полу, и не наспех, и не…

Подхватив ее под спину, он повел ее к двери, и тут Маша сообразила, что они куда-то идут.

— Ты меня выгоняешь?

— Нет.

— Мы… идем гулять?…

— Нет.

— Дима?

Он не мог говорить, и ему было дико, что она этого не понимает! Простой парень Адам вместе со своим создателем тоже, видимо, все время был озадачен тем, что Ева проделывала в райских кущах. Где там разобраться?!

Он толкнул дверь в спальню и зачем-то очень быстро заперся на ключ, хотя в доме, кроме них, никого не было. Но он заперся, выдернул руки, застрявшие в рукавах рубашки — даже в этой рубашке, развеселившей их, было что-то новое, отличное от того, что было до этой невесть зачем запертой двери! Он всегда спешил отделаться от своего желания, снова обрести свободу, и независимость, и ясность духа, и спокойствие тела. Он всегда отчаянно торопился, потому что медлить не было никакого смысла, нужно было только получить желаемое и больше не вспоминать об этом до следующего… сеанса.