Елена Алексиева - Нобелевский лауреат

— Вы готовы?

Писатель молча пожал плечами.

— Тогда пошли. Организаторы мероприятия уже ждут. Перед ужином у вас будет полчаса, чтобы переодеться.

— Зачем? — возразил он. — Мне и так хорошо.

Настасья звонко рассмеялась. Смех ее звучал несколько истерично.

— Меня всегда удивляет ваше замечательное чувство юмора. Иногда я даже не нахожу, что ответить.

— Я тоже, — сказал Гертельсман. Он захлопнул за собой дверь и протянул ключ Настасье.

Город утопал в пыльной зелени. Хотя отель находился всего в двадцати минутах ходьбы от университета, где писателю предстояло встретиться с местными читателями, организаторы яростно воспротивились его предложению пройтись пешком и почти силой затолкали его в дорогую, явно арендованную машину, которая снаружи выглядела блестящей, но внутри, неизвестно почему, сильно пахла ацетоном. Они сразу попали в пробку, и вот уже пятнадцать минут торчали на каком-то перекрестке, находившемся, как подозревал Гертельсман, всего в нескольких сотнях метров от гостиницы.

— Слава богу, что мы выехали на целый час раньше, — вздохнула его болгарская издательница — немолодая, очень полная женщина, которая постоянно оборачивалась назад и смущенно улыбалась, обращаясь больше к мисс Вокс, нежели к нему. — Движение в Софии становится все кошмарнее. Что поделаешь, как-никак — столица…

— Сейчас, когда вы вошли в Европейский союз, наверняка у вас появятся средства, чтобы улучшить инфраструктуру, — предположила Настасья.

Издательница бросила на нее многозначительный взгляд и драматически закатила глаза. С шоферского места донеслось приглушенное, выразительное покашливание, которое можно было принять за сдавленный смех.

Гертельсман старался их не слушать. Его напрягал ломаный английский издательницы, а болгарский язык, звучавший как-то отрывисто и несколько угрожающе, смущал его еще больше. Вместо того, чтобы принимать участие в беседе, он уже несколько минут изучал тот отрезок дороги, к которому, казалось, намертво приклеилась целая колонна автомобилей. Он вдруг подумал, что если сейчас закроет глаза, то этот ничтожный, никому не нужный кадр навсегда останется у него в памяти.

«Словно шрам от резаной раны», — подумалось ему. И вдруг стало грустно, что спустя всего несколько мгновений он навсегда забудет и эту улицу, и собственное, не особенно оригинальное сравнение.

Колонна вдруг беспокойно зашевелилась, и их автомобиль продвинулся на несколько метров. А потом снова все замерло. Где-то позади разгневанно загудел какой-то автомобиль, но после хриплого крещендо снова умолк. Ближе к светофору взвыл еще один отчаявшийся.

— Надеюсь, мы вовремя прибудем? — спросила Настасья.

— Если не успеем к назначенному времени, нас подождут. Все-таки не каждый день в Болгарию приезжают нобелевские лауреаты.

Гертельсману вдруг почудилось, что при этих словах издательница как-то по-свойски подмигнула ему, хотя и не был в этом уверен. Он снова отвернулся к окну, и на этот раз ему показалось, что количество прохожих на улице увеличилось. Они были похожи на жителей Лондона, где Гертельсман уже давно жил, но все же неуловимо отличались от его сограждан. А ведь в Лондоне проживали разные люди, и он сам был красноречивым тому доказательством. Здешние жители походили на его соотечественников, но не тех, которых он встречал во время своих нечастых возвращений на родину в последние тридцать лет, а тех, чьи лица, походки и жесты запечатлелись в его памяти. Они казались ему мрачными и весьма экзотичными. Гертельсман подумал, что ему будет неловко разговаривать с людьми с подобными лицами, ибо он не знал, что ему надо говорить. Ему просто нечего им сказать.

— Мне стыдно признаться, — вдруг заговорил он, как бы обращаясь к самому себе, — но я, кажется, не читал ни одного болгарского автора. Хотя я убежден, что ваша литература представляет интерес. Предложите мне кого-нибудь.

— Видите ли, господин Гертельсман… — вздохнула издательница.

— Эдуардо…

— Да, благодарю вас, Эдуардо. Разумеется, у нас есть прекрасные образцы настоящей литературы, но, к сожалению, нет ни одного нобелевского лауреата. И вряд ли он скоро появится. Этот факт сам по себе говорит о многом. Хороших писателей много, но великих…

— В таком случае порекомендуйте мне какого-то хорошего писателя, — засмеялся Гертельсман.

— Мы прилагаем огромные усилия, — продолжила издательница, не обратив на его слова никакого внимания, словно их не услышав, — чтобы популяризировать нашу литературу в мире, стараемся качественно ее переводить, чтобы донести до иностранного читателя, но вы ведь сами понимаете — ничтожная культура, невыразительный язык… Маленький народ, если хотите… Да нас всего-то семь миллионов. И кроме этих семи миллионов, нигде и никто не говорит на болгарском языке.

— Понимаю. — Гертельсман уже жалел, что затронул эту тему. Ему были неприятны жалобы издательницы, к тому же свой вопрос он задал исключительно из любезности.

— Я однажды читала какого-то болгарского писателя на немецком языке, но это было давно, — сказала вдруг мисс Вокс. — Не помню его имени, хотя книга была приятной. К сожалению, издательство, в котором я тогда работала, придерживалось иных приоритетов.

Поздняя софийская весна, упоительно теплая и мягкая, гостеприимно распахнула городские улицы, наивно пытаясь доказать, что у нее нет никаких тайн. Грязные пятна и ободранные серые фасады домов постепенно как будто растворялись в тенях облаков, сливаясь с серым небом. Сумерки, которые вскоре должны были окутать город, как еще только предвкушал Гертельсман, наполнили бы его запахом выхлопных газов и сирени, словно у города было два лица, которые он показывал только в преддверии ночи, и то совсем на короткое время, чтобы люди не поняли, что он совсем не тот, за кого себя выдает. Птицы должны были начать свою вечернюю песню, но он их не услышит, потому как именно в это время ему предстояло присутствовать на торжественном ужине, устроенном в его честь. Может быть, ему все же позволят вернуться в гостиницу пешком, пусть даже в обществе своего литературного агента. А может быть, и нет. Он снова вспомнил родину — такой, какой она была в годы его детства и юности. Полной отвратительной лжи, которую он сначала не замечал и не понимал, потом против нее яростно боролся, пока его не выдворили в самое сердце западного мира, где он постепенно перестал ее понимать и, наконец, окончательно все забыл. Там не было сумерек, ночь внезапно и стремительно накрывала землю, солнце было белым, звезды блистали подобно кристаллам, а воздух был наполнен какими-то голосами, которые постоянно появлялись ниоткуда, пели, радовались, ругались, плакали, скорбели и ликовали.