Ирина Лобусова - Чужая кожа

Я молча забрала объектив из его ладони. Сунула в карман уродливого пальто. Объектив показался мне невероятно горячим, таким же горячим, каким может быть человеческое сердце. Потом развернулась и пошла прочь. С этапом моей жизни было окончательно покончено. Я знала это. Знал и Меченый. Он стоял и молча смотрел мне вслед.

Где-то в середине пути, когда я все еще шла по улицам, я опустила руку в карман пальто и с небывалой силой сжала объектив. Он все-таки был горячим, этот обугленный осколок моего сердца, как те мосты, которые, сжигая, я навсегда оставляла за собой.

Я боюсь смотреть на свое лицо в зеркале. Мне не нравится то, что я могу там увидеть. Пусть другие не замечают никаких перемен, но я-то знаю: перемены кроются не в том, что снаружи. Перемены — они под чужой кожей.

Мне все говорят, что нет никаких изменений. Так говорят все, но только не я. Мое имя давно стало другим. Теперь оно звучит иначе. Я ношу контактные линзы, чтобы скрыть цвет моих новых глаз.

Мои волосы темные, они давно потеряли цвета, которые были прежде. Есть любовь, поражающая мозг, как раковая опухоль. Разрастаясь, эта опухоль уничтожает не только твое тело или отражение в зеркале, она съедает все дороги, которые были до нее. Я буду говорить о своей любви.

Самолет через два часа. Я сижу в небольшом баре в аэропорту Борисполь. Ночь. В баре, кроме меня и бармена за стойкой, больше никого нет.

Вокруг — мрак. Я сижу рядом со стойкой бара, зажав бокал с апельсиновым соком, и стараюсь не смотреть на отблески желтой жидкости на поверхности стойки. Я ненавижу апельсиновый сок. Эти желтые отблески напоминают мне разлившуюся мочу.

Я смотрю на бокал с апельсиновым соком, и лихорадочно кручу в пальцах осколки моего разбитого прошлого. Я буду вспоминать о своей любви.

Я буду говорить о ней здесь и сейчас. Я расскажу о шрамах на моих запястьях и еще о том, почему я ненавижу сок.

Хорошо, что вокруг никого нет. Я выгляжу как должно выглядеть огородное пугало. Черные брюки, белый свитер и мужское черное пальто с длинными полами, которое мне не идет. Оно уродливо. Оно отвратительно. Я не сниму его никогда. Я сниму только свою белую фетровую шляпу (вот так), и положу ее на стул рядом. Белое в черном, или черное в белом. На самом деле всегда есть третий цвет.

Он есть. Наверное, именно поэтому я и сижу в аэропорту, одетая уже навсегда в черно-белых тонах.

Мои глаза ловят привычное черно-белое пятно. Я не хочу туда смотреть, но мои глаза натренированы против моей воли. Я сжимаю крепче губы, и, как всегда, ощущаю рой ледяных бабочек в животе.

Я поднимаю глаза — взгляд мой упирается в огромную черно-белую фотографию, висящую на самом видном месте бара в обрамлении нелепо светящихся лампочек. Все оформлено так, чтобы эта фотография (или эта картина) намеренно бросалась в глаза. Мой взгляд застревает на ней, на привычных до боли нюансах белого и черного. Это ад.

Скучающий бармен ловит мой взгляд. Он рад любой возможности хоть о чем-то поговорить.

— Нравится? — он подходит ближе, довольно потирая руки, — это Вирг Сафин. Подлинник! Правда…

— Так уж правда… — ухмыляюсь я. Эта ухмылка похожа на оскал трупа, но бармен принимает ее за чистую монету. В нем есть что-то неприятное, в этом бармене — молодость, или тощие усики пройдохи, пробивающиеся над пухлой верхней губой.

— Точно, правда! Подлинник — настоящий Вирг Сафин, — бармен действительно рад поговорить.

— Тогда вам нужно поставить сюда охранника, — по какой-то нелепой инерции продолжаю ухмыляться я, — повесить вот так запросто подлинник Вирга Сафина… Честное слово, не шутки!

— Это хозяин его купил. Он у нас большой любитель. Тогда Сафин еще стоил дешевле. А ведь точно, теперь это действительно… — бармен издает какой-то дебильный свист, символизирующий целое состояние, и за эту пошлость мне хочется размозжить ему голову.

Но бармен, конечно же, не понимает моей реакции. Он все продолжает говорить.

— Теперь, конечно, Вирг Сафин — целое состояние. Хозяин страшно гордится этой своей покупкой. Готов день и ночь рассказывать, какой он молодец, что вовремя купил. Вообще-то он купил это фото в Нью-Йорке, пять лет назад. А знаете, ведь теперь все, что связано с Сафиным, страшно поднялось в цене — ну, теперь, после того, как…

Я громко стукаю бокалом о стойку и командую:

— Виски!

Получается достаточно вульгарно и грубо. Но продолжения темы («после того как…»), я просто не вынесу. Я не могу об этом слушать — сейчас.

Моя резкость обрывает бармена на полуслове, и он интересуется, добавлять ли виски в сок, или давать новый стакан. Я требую новый стакан.

Обжигающая жидкость льется в мое горло, и я замираю, словно грозный оклик раздастся вот-вот, за спиной… Но в баре по-прежнему никого нет. Я уже и забыла, когда в последний раз пила виски. Это блаженное открытие — оказывается, я умею забывать.

— А куда вы летите? — бармен все не может успокоиться.

— В Нью-Йорк.

— Вы там живете?

— Нет.

Я расплачиваюсь и собираюсь уходить. Меня останавливает окрик бармена.

— Подождите, девушка! — бармен выдыхает, вспомнив про Нью-Йорк, — мисс…

Я оборачиваюсь. Неужели мне всю жизнь суждено оборачиваться? По первому окрику, вот так.

— Вы забыли… на стойке… вот это… — бармен указывает на что-то, и яркий луч электрической лампочки отражается в моих глазах. Он ясно и отчетливо освещает осколки моей разбитой жизни.

Я возвращаюсь и беру в руки осколки моего прошлого — треснувшую от огня линзу из объектива фотокамеры. Она так мала, что помещается в моей ладони. Под вопросительно-пристальным взглядом бармена я опускаю линзу в карман пальто и, ухмыльнувшись в последний раз, быстро выхожу из бара. Я что-то шепчу себе под нос.

— Вирджин… Меня зовут Вирджиния… Меня зовут Вирджиния. Вирджин…

Напрасные предосторожности: я могла бы заорать в полный голос, и меня бы не услышал никто!

Сжав треснувшую линзу в ладони, я бреду в мертвых лабиринтах аэропорта. Я говорю о своей любви.

Яркие лучи ослепительного калифорнийского солнца тонули в свинцовой мгле океана. Серой подушкой, неприступным гористым кряжем, свинцовой тяжестью вдалеке, гранитной плитой, захватившей для меня половину неба, был раскинувшийся вдалеке океан. Нет, не так… Просто когда петляло шоссе, то со стороны, противоположной холмам, он выступал передо мной с другого края дороги. И тогда, пытаясь его разглядеть, я сбрасывала скорость до минимума, и все пыталась понять, на что похож океан.

Яркие лучи солнца отражались на приборной панели тысячами мерцающих осколков стекляруса. Внутреннее убранство небольшого поддержанного мерседеса начинало светиться, словно по нему рассыпались драгоценные камни, или, на худой конец, настоящие стразы Сваровски. Это сияние не убивало, но слепило глаза.