Галина Щербакова - Огненный кров

Он ей сказал, что едет к сестре, но боится, что не найдет, война все перебуровила, десять с лишним лет не виделись. Женщина не спросила, почему. Она по-своему разбиралась в жизни. Она никогда не видела своих родителей, оба воевали и оба с войны не вернулись. А война началась — ей было шесть лет. Дедушку не помнит, его расстреляли в тридцать седьмом. Она бабушкина дочь, но вот и той уже нет.

Посадили, расстреляли, убили на фронте… Слова эти были так естественны в ее речи, как вода и хлеб. Она с детства знала: так, а не иначе устроен мир. Поэтому молодой муж работает в три смены. «Надо стараться ради ребенка».

Он заполнил колодезной водой все существовавшие в ее доме емкости. Она только всплескивала руками. Норовила дать ему деньги, но он ей отдал свои, последние. Теперь уже было близко, и в сумке лежал хороший хлеб, и домашние котлеты, и все, что росло в огороде.

На станции показалось, что тут бегают все те же самые паровозики и вагончики. Таким городам никакое время не срок, чтобы измениться до неузнаваемости. И он таки добрался до того кладбища. Только оно было уже огромным, не окинешь взглядом. Смерть лучше жизни изменила пейзаж.

Вокруг домов разрослись сады, но он не боялся ошибиться. Дорога с кладбища упиралась прямехонько в ворота нужного двора. Хотя ворота были другие, новые, и он, вспомнив про нелепого барана, как и полагается барану, тупо и непонимающе стал в них стучать властно, по-хозяйски. Открылась вделанная в ворота новая калитка, и из нее вышла — он чуть не вскрикнул — мама. Молодая женщина, такая точно, как была мама в тот страшный день пожара. Она тогда варила в саду варенье. Маленькая каменная плита была специально для этого выложена, и плетеное кресло стояло рядом, чтобы мама отдыхала. Мама тоже была беременной.

— Олечка! — сказал он. — Это я.

Женщина недоуменно смотрела на него.

— Вы к кому? — спросила она.

— К тебе, деточка. Я твой брат.

— Извините, Христа ради, но у меня нет братьев.

Он вспомнил, как, провожая его из дома, та женщина, что взяла Олю, говорила ему криком и слезами:

— Ты не приезжай больше. Она теперь только моя. А ты живи сам… Видишь, уснула, лапочка. Не беспокой ее. Забудь!

А он ведь не просто не забыл, у него какие-никакие документы были именно на фамилию женщины — Крюков. Фамилия Луганский лежала где-то глубоко — на дне души ли, сердца, печенки. Она внутри заквасилась его кровью, она временами вздрагивала, чтоб он знал — существует. Зачем? Потому что своя, истинная. От мамы и папы. От дедушки и бабушки. А та, что от женщины, которая взяла Олю, она как нарисованный рубль. Он знает, что это такое. Они рисовали в детдоме рубли, чтобы покупать у полуслепой старушки семечки. Без Оли получалось, что вся его жизнь только для этого и существовала — для семечек, милиции, командиров, вертухаев, сокамерников и прочего абсолютно чужого люда. И только в одном месте он истинный — где они с Олей. А она — на тебе! — «У меня нет брата».

— Мать позови! — сказал он строго, а на самом деле чуть не плача.

— Мама давно умерла. Я позову мужа.

Но тот уже стоял за ней, великан-мужик, который мог смять его одним касанием руки.

— Где мы можем поговорить?

Великан подумал и кивнул на ничейную лавочку, что стояла у самой дороги на кладбище. «Тут они останавливаются передохнуть, — подумал он о тех, кто несет гробы. — Тут не разговаривают, тут вытирают кто слезы, кто пот».

Он рассказал все подробно. Об огне. О том, как вытаскивал Олю. Как сжигал ей кудри. Как они бежали. Как увидели кладбище.

— Я как увидел его, подумал, что тут надо устроить передышку. Было уже нехорошо и мне, и ей, тело требовало остановиться.

Он подробно описал женщину, которая сразу признала в Оле умершую дочь и которой он оставил девочку на время, а получилось — навсегда. После войны он все время попадался в лапы власти.

Великан ответил сразу:

— Я верю тебе, мужик. В России возможно все и даже больше. Но теперь Оля не только твоя сестра, но и моя жена. И что? Я отдам ее тебе, такому обтерханному? Небось, из тюрьмы?

— Из нее, — ответил он. — Но у меня на Урале есть место, где дом и настоящие люди. Они мне дали деньги на дорогу. Там найдется и тебе работа.

— Работа у меня и здесь есть. И дом есть. Я что, подорванный, чтоб срываться с места, тем более сейчас, когда она в положении? Правду ей скажи, правду надо знать всегда, но с места ее не дергай. Все равно не дам. У тебя есть какой-нибудь документ?

Он дал ему паспорт на имя Никифора Крюкова. «Взял, — сказал, — эту фамилию не как первую попавшуюся, а как ту, которая будет у Оли. Я Крюков, она Крюкова».

— Документ твой как раз сбивает с толку. История одна, фамилия другая. Спрячь ксиву и ей не показывай. Из тюрьмы, мол, и нет документов. А все остальное разрешаю рассказать. Я и сам не барин.

И он рассказал все Оле. Странные бывают вещи. Оля вдруг вспомнила женщину, которая варила варенье в саду и присаживалась в плетеное кресло. Ее названная мама не так варила. Она это делала на кухне и открывала все окна в доме, потому что было жарко. А в окна влетали мухи. Мама смеялась: «Варенье вишневое с мухами». Бывало, на самом деле попадались.

— А возле той женщины, — сказала Оля медленно, смущаясь и теряясь, — стояла девушка, и она газеткой обмахивала таз. Я думала, это такой сон.

— Все точно! — сказал он. — Это была твоя старшая сестра Анюта. А варенье тогда варили из патоки. Мама волновалась, что будет плохой вкус. Последний день ее жизни. — И он заплакал. Они молчали, и в этом замирании она вдруг вспомнила, что ей жгли локоны, и она очень плакала. И еще она вспомнила, как лежала на каких-то досках и кто-то прижимал ее голову к ним, и ей в щеку впилась большая заноза. «Смотри, вот точка, след от нее».

— Я прижимал, и я вытащил занозу, а на остановке нашел подорожник и приложил его. Боялся, чтоб не нарвало.

Великан поставил на стол поллитру, и они ее выпили. Оля покачала головой — «нет», и он опять вспомнил маму, она так же беззвучно отвечала: нет. Слезы снова потекли без предупреждения, какие-то неправильные слезы, они текли и саднили, как саднит кислота. И он, глядя на молодых, сказал сквозь слезы:

— Кислотный у меня дождь, вредный.

— Да ладно тебе, Никифор. — И это было в первый раз, когда здесь прозвучало его имя. И сразу стало легче, и он попросил, чтобы ему написали их точный адрес и фамилию великана, а он оставит свой, и упаси боже им потеряться снова.

И они выпили за это, сцепив руки.

Татьяна все мечтала поехать в Луганск. До этого они с матерью снова были у бабушки.

— Ты помнишь коллективизацию? — спросила Татьяна.

— Мы городские, — важно ответила бабушка. — Твой прадедушка был счетоводом на фабрике. Или не счетоводом? Я забыла. Были какие-то люди из деревни… Ой! Вспомнила! За мной ухаживал один. У него была беременная жена, и он… понимаешь? Имел на меня виды… в определенном смысле…