Галина Щербакова - Огненный кров

Он засмеялся громко и весело. Шарик не понял, поднял голову и гавкнул как бы в пандан смеху. И тогда он подумал, что не помнит, когда смеялся в последний раз, вот так громко и от всей души. Когда? Смех оказался сильнее вопросов, и он засмеялся снова, уже удивляясь другому — свойству рта растягиваться и свойству горла дрожать и исходить странным звуком.

Дурак ты, смех. Откуда тебе знать, что он уже три месяца мудохался с тротилом и детонатором, а тут оказался на «Горбушке» и купил без проблем и почти за так бомбочку с часовым механизмом. Ему даже не мечталось такое чудо. Вон она лежит, красавица. Как тут не рассмеешься над простотой решения. До соплей складывал то да се, а парнишка, такой весь из себя пионер-отличник начала века, возьми и спроси: «А бомба тебе, дед, не нужна?» И не то чтоб тихо, в ухо, а почти в голос, одновременно щебеча что-то свое, детское. Кассета, видите ли, ему нужна до зарезу… Он даже растерялся, он — не пионер. Зашли за будочку… Вон, лежит лапочка, и не надо больше жечь пальцы дураку-самодельщику. Он вспомнил себя в возрасте пионера. Этот в хорошем кашне и с чистыми руками, а он тогда — весь в грязи и саже, с ободранными до кистей руками и с ребенком, прижавшимся к нему как к защитнику и надежде. Господи! Я ничего не забыл. Я все помню. Я помню огонь и кровь, и крики. И ты, Боже, мне в этом не указ.

Когда есть главное, остальное пристраивается само собой. Это он знает по жизни. За умной мыслью подтягиваются глуповатенькие, за сильного хватаются слабые. Если на столе лежит бомба, поздно, как теперь говорят, пить боржоми. Он спрятал ее под кровать. Ждать, чтоб случился день бомбы. Иначе зачем был пионер? Не просто же так тот возник на «Горбушке», возник и объяснил ему, что и как.

Он уснул крепко и снова видел во сне маму. Как обычно, она шла ему навстречу по аллее, распахнув руки, и он знал, что сейчас попадет в них, но почему-то пробегал сквозь нее с протянутыми, но уже горящими руками. Как всегда, он проснулся в слезах и с мыслью, что много лет нескончаемые слезы после сна — единственное его счастье увидеть маму.

Он сумел заснуть снова, но видел уже собственный смех, мокрый такой, с хриплостью. Шарик на него уже не лаял. Он признал смех кормящего его человека.

Ей же как раз снились слезы. Из сонника, который она обнаружила в столе редакции со штампом еще библиотеки горкома КПСС, она знала: слезы — это к радости. А вот смех, наоборот, к печали. То ли сонник писался в недрах горкома с некой глубокой партийной воспитательной целью, то ли это элементарная правда бытия, в котором хорошее всегда из плохого, а плохое непременно из радости, ибо другого материала творения жизни, кроме того, что под рукой, все равно нет.

Но встала она в надежде на радость. Это важно. Муж уже заварил чай, и она чувствовала — он злится, что она копается где-то там.

— Ты не помнишь, откуда это? — спросила она. — «Во сне он горько плакал…»

— От верблюда, — ответил муж. Он ведь хотел «спасибо» за чай, за то, что ждал ее, копушу, за то, что сыр порезал тоненько, а она черт знает о чем… Кто плакал? В каком сне?

Уже было ясно: горкомовский сонник с ходу в руку не попадал. А впереди день, и он ей не сулит ничего хорошего. Она-то это знает. Муж не в курсе. Он вообще живет мимо нее, но это тот случай, когда линию разъезда давно миновали, но колея у них единственная, свернуть с нее можно только вместе — в кювет там или уж в пропасть.

Не надо об этом думать с утра, мысль о колее хороша к вечеру, ко сну, потискаешь ее, потискаешь и ложишься «в одну колею», все, мол, правильно. Все хорошо. Таня и Ваня — бхай-бхай.

Татьяна шла на работу быстро не потому, что опаздывала, а потому что быстрой была мысль. Она ее и несла, мысль о том, что она все скажет своему редактору, бывшему однокурснику, бывшему троечнику, бывшему жалкому типу, от которого они, стильные девчонки середины восьмидесятых — джинса и марлевка, но уже и фальшивый бархат, и крупновязанные шали из Прибалтики, и французский парфюм по вполне доступной студенткам цене — все нос воротили, а надо было ластиться, ластиться. Но кто ж тогда знал?

— …Тань! Я не помню. Эта «Азу» у Вознесенского про что?

— Это «Оза», идиот, «Оза»… Имя женщины, любимой, между прочим.

— А я что, обязан помнить? Когда было…

Ну это так. Пример. Можно и другие. Как он остолбенел от книги Моуди «Жизнь после жизни», бегал за каждым и спрашивал ополоумевшим ртом: «Как ты думаешь, это правда? Не! Не может быть. Недоказуемо». Его не обрадовала возможность жизни бесконечной, а напугала до смерти. Мол, как же потом, как? Кто будет объяснять правила? Они все тогда сомневались, крутой материализм далеко от себя не отпускал, но в нем, испуганном, было то самое невысказанное — а вдруг? Тогда как же? Страх, ужас новых условий после жизни.

Сейчас он ее начальник. Сейчас испуг у нее. Та профессия, которой ее учили, воистину оказалась древнейшей и вышла, как ей и полагалось, на панель. В гламурное издание попасть — счастье. Она попала. И она на грани вылета: не в теме, не понимает, откуда все есть и пошло. «Из причинного места, девушка, из межножья».

— Человека лишали естественного интереса к тайному, сокрытому. А ведь так все просто. Секс — сердцевина жизни. — Это ей он, не знаток «Озы».

— Думай, что говоришь. А тогда где сердце? — Это она, забывавшая, кто горько плакал во сне.

— Не лови на слове. Ты их, слов, безусловно, знаешь больше. Но слова — не знак ума и успеха. Докажи делом. За это я тебе хорошо плачу. — Он теперь весь в таких выражениях.

И так каждый день. Это нам не нужно, и это тоже, «шпилькам — да, валенкам — нет». Ну и как ей жить? Как? Если в центре номера «форель, запеченная в слоновьих ушах»? Если ей надо воспеть пожилую певицу, что выходит на сцену в распашонках, едва прикрывающих место, где теперь сердце. На обложку, на обложку! И еще — ракурс снизу, лежа у коротеньких толстых ног. Клево, круто, зашибись! За описание кружевных подштанников платят много: значит, ты в теме, в центре событий. Снизу! Снизу! Чтоб кружевная кромочка наружу, чтоб читатель легким таким движением пальчиками ласкал гламур по самому тому, что, как говорит бывший сокурсник, и есть сердцевина жизни. Гад такой!

Все как она и предполагала.

— Татьяна! Предлагаю тебе в последний раз забойную тему. Конкурс красоты. Никакой социалки — убью. Только красота и легкое возбуждение от нее. На финише выйдет Аня Луганская… Ее папа — ты знаешь — наш кормилец. Так что помни, девушка, это каждую минуту своей жизни.