Галина Щербакова - Огненный кров

— А умные мысли тебе, дураку, в голову уже никогда не приходят?

— Это умная мысль, Вера. Я же вижу. Ты моментами вся такая — ух. Будто на свидание собралась. И в этот день у нас обязательно бывает буженина там или семга. Приметил я такое…

Случись такой разговор в другой момент, Вера Николаевна и труханула бы, и растерялась, но она изнутри вся горела другим пламенем, поэтому махнула рукой. А он и сам сменил тему.

— У нашей Варьки новый кавалер. Они хотели сегодня зайти, но ты повисла на телефоне. Без тебя я не решился их позвать.

Как, оказывается, просто переводить рельсы. У внучки каждый день кавалеры новые, но как стрелка для отклонения разговора и это годилось. Старый дурак придумал себе незнамо что, а тут колотится в дверь подрастающее, вечно голодное молодое поколение.

— Прости, я дурак, — сказал муж. Но ему не хватило малости — подойти и поцеловать Веру Николаевну, которая на этот данный момент была не той, утренней, трепещущей от объятий Андре. Была совсем другая женщина. Ее сегодня взорвали, не причинив явного физического вреда. И ее надо было приласкать по-родственному. Ибо взрыв как-то странно принадлежал им всем, и мужу, и дочери, и внучке. Никому по отдельности, но одновременно им всем.

— Так я тебе сказала, что завтра поеду к маме?

— Знать бы зачем…

— Передать привет. И проверить, держится ли у нее подножная табуреточка.

В день звонка из Москвы у Юлии Ивановны был ревматический удар. Кости болели все, от мелких запястных до формообразующих в тазобедре.

Есть ли дети у Луганского? Какой глупый вопрос, если учесть, что ему уже за сто лет.

Наверное, когда-то были. Они такие же старые, как она. У них и дети уже не молоденькие, небось, тоже уже дедушки и бабушки.

Сима пришла вся убитая усталостью. При ее хромоте — целый день на ногах… Выпускает газетку практически одна. Сама редактор, сама распространитель. Два раза их уже поджигали, но она — хромоногая дура Феникс. Ее каждый день цитировало украинское оранжевое радио. Когда тебе за пятьдесят и у тебя не было мужчины, революция — самая что ни на есть развлекуха. Сама Юлия Ивановна думает о том, что революций в ее жизни слегка перебор. Она из семьи шахтозаводчика, расстрелянного после семнадцатого. Мать с двумя взрослыми дочками скрылась на хуторе у родни. Слава богу, власть их не достала. Достал голодомор двадцатого. Спас их рыбак-инвалид. Когда стало совсем плохо, приютившая родня честно сказала: спасайтесь сами. Вот тут он и объявился, одноногий дядька. Взял женщину с двумя дочерьми в работницы. Рыба оказалась и колючей, и вонючей, но как-то кормила. Сестры рассказывали, как страдала мать, но не сдавалась.

Так и жили. Так и выжили. А однажды рыбак пришел ночью и лег на мать. Кате, старшей, было уже двадцать лет, Оле — пятнадцать. Они слышали, как мать приняла его, как стонало ее тело и каким счастливым был ее выдох. Через год родилась Юлия. Через два — Ленчик. Рыбак плакал от счастья, от него же напился и утонул. Мать скоро ушла за ним. Очень тихо, как бы даже забыв о маленьких детях. Как выжили? А неизвестно. Как выживают звери, трава… Побирались. Подворовывали. Катя и Оля были и в няньках, и в уборщицах. Уже не вспомнить всего. Только ощущение холода, голода и грязи. Главное, старшие сестры не отдали их ни государству, ни чужим людям — прятали, как щенят. Господи! Как же это все могло быть? Старшая сестра, покойная Катя, красавица, умница, так и не вышла замуж — где бы она могла найти достойную пару в своей молодости? Такое мужское быдло было вокруг. Тем более что опыт второй сестры, Ольги, был неподходящ для примера. Ее муж был из большевиков Луганских и приходился каким-то родственником звонившей ей сегодня Вере Николаевне. Прожили они всего ничего, год, не больше. Муж рванул на Дальний Восток, именно для истинных революционеров дел было невпроворот. Оля хотела поехать за ним, но он ее не взял: «Гарантий для жизни дать не могу». Сказал и сгинул.

У Юлии, случайной младшенькой сестры, вариантов замужества как бы даже и не возникало. И она приспособила себя к полумужской жизни. Сделала короткую стрижку, стала петь в агитбригадах. Так ни разу в жизни ни с одним мужчиной и не поцеловалась. Пошла работать в школу — и, как выяснилось, на всю жизнь. К короткой стрижке привыкла, привыкла курить. В жизни с сестрами — пока те были живы — выполняла мужские работы. Катя и Оля играли в четыре руки на рассохшемся пианино, а она перекладывала печь и перестилала полы.

Брата Ленчика с детства носило по стране, как сухой лист. Прибился к сестрам перед самой войной. Наверное, этого бы не случилось. Но за ним тяжело шла сильно беременная женщина. Лето было жаркое и голодное, Юлия сейчас уже не помнит почему. Ведь страшный украинский мор был позади, а это был уже тридцать девятый.

Ленчик, уходя на фронт, оставил им как бы жену и дочь, документов они никаких не видели. Сам он, шагнув в солдатский строй, сказал: «Обетованной земли тут нет, насмотрелся — знаю. Найти хотя бы просто землю. Если найду, вернусь за ними». Что он имел в виду? Землю для жизни или место для могилы? Этот вопрос задавала старшая, Катя, сестрам, которые опекали, как могли, невестку Лёку. Ее дочь назвали Лизой в честь их бабушки, красивой дамы с портрета. От той, что приняла в себя рыбака, фотографий не осталось. К тому времени, как записывали Лизу в загсе, лица со старых портретов уже все кончились. Во всяком случае, у них в Лисичанске.

Девочку обожали все четверо. Она была хороша необыкновенно.

Юлия Ивановна бросает взгляд на Симу: господи, почему этой так не повезло? И думает: зато живая. Лизу и Лёку застрелили немцы. Просто так, ни за что. Мать и девочка-кроха шли знакомой тропинкой, не зная, что это было уже немецкое штабное пространство. Гавкнули обученные собаки, и два выстрела решили все. Катя умерла от горя через месяц. У Ольги стало дергаться веко, таким и осталось до конца ее жизни. Она умерла в сорок четвертом. Крепко стриженую Юлию Ивановну, хотя она и кидалась на могилы сначала Лизы, а потом Кати, ничего не сломило. И теперь она знает почему. Должна была явиться Сима.

Но сначала явился Ленчик. Она не ждала его. Так естественно быть погибшим в войну, а писем он не писал никогда. Юлии даже думалось: а был ли грамотным брат, если он бежал из дома восьми лет? Один год прошел после войны, второй, третий. Явился-таки сын рыбака. Обтерханный, с голодными глазами и привычкой хрустеть пальцами. Юлии делалось от этого хруста просто нехорошо, но стеснялась сказать это теперь уже единственному родному человеку на земле. У Юлии Ивановны возникло странное ощущение — брат не помнит женщину Лёку. Во всяком случае, ни во втором, ни в третьем разговоре он о ней не спрашивал. Сестра повела его на могилы Кати и Оли, рядом была общая могила Лёки и Лизы. Он остановился. «А я все думал: где они? Если у вас их нет… А они, оказывается, есть». Он долго смотрел на фотографию Лёки и Лизы, они прижимались друг к другу. «Такая красота не для этой страны», — сказал он. Но, как теперь говорят, тему не закрыл.