Галина Щербакова - Огненный кров

Возникла нелепая идея взмывающего парашюта и уже совсем глупая — бесшумного вертолета, взлетел и исчез. А сторожевые собаки даже и не тявкнули? А бодрствующие солдаты, видимо, были одномоментно поражены в зрачок ока? Хотя от американских служб чего только не дождешься…

А все было просто. Старик знал про особый момент ночи. Это когда отключается все — память, силы, даже техника. Какие-то пять-шесть минут. Просто их надо почувствовать, и тогда спасешься. Старый беглец знал толк в этом деле. Девочка скуксилась, задремала, он взял ее на руки и вышел из сторожки. Время было то самое, мертвое время. Он вышел дворами к параллельной улице. Не тявкнула ни одна собака. Не скрипнула под ногами ветка. Ему навстречу мигнули фары машины. И он успел.

— При чем тут девочка? — спросили у него. — Ты должен быть один.

— Никто не знает, где найдешь, где потеряешь. Я нашел.

Они ехали тихо, они покинули поселок ровно в ту секунду, когда закончилось таинственное время ночи.

Юлия Ивановна начала разговор с Симой издалека.

— Ты что-нибудь знаешь из жизни Веры Николаевны, матери Тани?

— Без понятия.

— Слушай сюда. Я тут повспоминала, про что рассказывала Катя. Вера — дальняя родня зажиточных заводчиков из-под Артемовска, он раньше был Бахмутом. Род был поделен. Одни стали солезаводчиками, в тех местах много солевых шахт. Да и не только. Богатый край, чего там только не было. Другие крестьянствовали. И тоже очень успешно. Когда умер промышленник Луганский, это еще до революции, промышленное дело перешло к старшему сыну. Это ты знаешь…

— А крестьянский дурак ушел в революцию. Все отдал народу, а сам остался при разнообразном оружии — от ножа до пулемета. Это пишут регулярно седьмого ноября.

— Это только половина истории, — сказала Юлия Ивановна. — Жена революционного Луганского знала, что часть родни уехала за границу еще до Первой мировой. К ним она и побежала. Муж гнался за ней с кровавой слюной на бороде. И догнал. Перво-наперво он прострелил ей ноги, чтобы уж дальше никуда. Оставил ей, окровавленной и перебитой, дочерей, а старшего, мальчонку Ванечку, забрал с собой. Тому было лет шестнадцать, а то и меньше. Про женщину и девочек никто ничего не знает.

Парень же был рад. Куда фасонистей быть с отцом на тачанке, чем под кринолином у матери. И пока отец и сын куролесили по всему югу, другие молодые Луганские спасались в деревне, кое-кто из них вымер в голод, а кто-то уцелел, в НЭП стали богатеть, рукастые были ребята и мозговитые. За это время коготки у Ванечки подросли, а светозарная идея революции полбашки ему снесла. А батя возьми и поделись с ним подробностями семейной истории. И сказал ему слова, которые запомнила молоденькая жена уже Ивана. Отец тогда говорил сыну: «Мы будем курвы, а не революционеры, если не убьем богача, даже если он твой брат. Жир будем снимать со всех, даже с детей малых, ибо иначе идею не осуществить». Молодая женщина до смерти испугалась слов «жир снимать с детей малых» и убежала. Скрывалась в семье родителей Веры Николаевны. Вот почему она и звонит… Весь род Луганских поделен на умных и дураков. Ваня был из дураков и горячий. Они спалили дом оставшихся в России братьев с людьми и скотиной. До сих пор говорят, что в какие-то ночи в Барвенках слышат детский плач. Некоторые не выдерживают, покидают те места.

— Тетя Юля! Я же это сто раз слышала. Я знаю больше твоего. Зачем ты мне это опять все снова?

— Старое возвращается, Сима. Сколько вокруг убийств! Взошла ненависть, взошел детский плач.

— Россия без ненависти и крови недействительна. Она на этом замешена спокон веку.

— Так, слушай. Позавчера убили семью Луганских в центре Москвы.

— А мы тут при чем?

— Сима. Мы все Луганские.

— Не заговаривайся. Я Чуракова, ты Ситченко.

— Ни ты не Чуракова, ни я не Ситченко. Мы все, в сущности, Луганские. Потому как русские и земляки. Рассматривай это как фигуру речи.

На шестой день после несчастья у Дворца молодежи был арестован Максим Скворцов по подозрению в подрыве машины. Татьяна прочла это в газете за чашкой чая, захлебнулась, потом ее вырвало, потом потекли слезы, и кот по имени Мурзавецкий с огромным удовольствием облизывал ей щеки. Озорной приблудный котенок обожал слизывать человеческие слезы. И уж если они ему перепадали, то можно было не волноваться — вылижет досуха.

Страсти начались несусветные. Какие там Косово и Аль-Каида вместе с Грузией? На второй план отошел старик-сторож, пропавший с девочкой. Никакое человеческое спасение для прессы не соблазнительнее убийства.

Татьяне предстоял разговор с редактором. Она вошла без стука и сказала сразу, что не верит в эту чушь. Что если есть на лицах знаки, то на лице Скворцова просто вычерчена порядочность. Редактор смеялся, откинувшись на стуле, через расстегнутую пуговичку на нее смотрел волосатый пуп. И этот пуп думал, смеялся и делал журнал, в котором она работала. И она засмеялась тоже.

— Значит, дотумкала, — уже серьезно сказал редактор. — Знаки увидела на лицах, балда. А стигматов там не было?

— Дотумкала я вот что. Если у человека волосатый пуп наружу и из носа растут волосы или вдруг на ровном месте у него начинается хронический пердеж вместо мыслей, то надо лечиться, лечиться и лечиться, как надо было бы завещать великому Ленину. Но он сам был хрен моржовый.

— Можешь писать заявление по собственному, — получила она абсолютно спокойный ответ, но не возникло в ней ни страха, ни гнева, а стало даже как-то хорошо. Как будто ехала по колдобинам, да еще на трижды искривленном велосипеде, и вдруг ни с того ни с сего — покатило, покатило, легко, радостно, как в рай.

У Веры Николаевны инсульт. Еще неделя как примеряла новые трусики — их теперь зовут стринги, — чтобы удивить Андре; его корове таких не носить. Вот и был бы у него день радости: и водочка, и буженина, и соблазнительная ниточка в попке. Да он бы просто зашелся.

Но ничего прекрасного не произошло.

В очередной раз звонила в Луганск, кричала: «Что, трудно узнать, они из каких?» И на этом слове — «каких» — что-то застряло крестом в горле, буква «х» вспухла, глаза как-то дико опрокинулись вовнутрь головы, и что-то горячее-горячее зажгло ей жилы, и она — и не она вовсе — завалилась на пол, а телефон упал ей на грудь. В это время в дверь звонил Андре, а дверь ему открыл задержавшийся дома муж — он вернулся с полдороги, забыл, дурак, какие-то пассатижи. И все предстало ярко и непристойно: пена у рта, закатившиеся глаза и странное не то «х», но то «кх» из слипшегося горла.

Казалось, не довезут до больницы. Но инсульт, страшный снаружи, оказался незначительным — «микро». Она пришла в себя. А вот с ее мужчинами случился конфуз. Они топтались в приемной скорой помощи оба-два, как говорится, без слов, одни жесты. Муж нервно тер виски, а Андре открытым ртом громко выдыхал воздух. Когда был дан отбой самому страшному, муж опустился на стул, а Андре сказал, что зайдет позже, чтоб уже поговорить с Верой Николаевной. «Козел!» — думал ему вслед муж. А тот как бы услышал и даже засмеялся якобы шутке.