Галина Щербакова - Огненный кров

Откуда мужу было знать, что Андре полюбил его пожилую жену всеми своими потрохами в момент ее испуга, когда она шла, шатаясь, в ужасе от возможной гибели дочери. Другой бы вполне мог сказать «ну и пошла ты на…», а он весь, до последнего сперматозоидика (а может, и в самом деле последнего?), понял, что готов сделать все для этой потрясенной женщины, только бы перестала она дрожать в его руках, стала бы той, без которой он уже не мог жить, но еще не знал об этом. И он шел, как пьяный от этой странной любви, и едва не попал под колеса огромного трейлера.

Было бы красиво умереть вместо нее. Но не получилось. Оказался ловким, увернулся. Заколотилось сердце, значит, они скоро свидятся с Верой. И это была первая мысль. Вторая была о детях. Но она была более слабой, типа чахоточной. Встретившись в тонких измерениях, первая мысль без труда сразила бы вторую. И было Андре от этого и стыдно, и хорошо одновременно. Мог ли быть при этом всем этот совершенно не к месту оказавшийся мужчина — муж?

Татьяна не знала ничего. Она в этот момент толклась в Бутырке, добиваясь свидания со Скворцовым с помощью оставшегося у нее удостоверения редакции. Волосатый пуп еще не начал упразднение ее документов. Еж твою двадцать! Как же она его обозвала?.. А ведь могла остаться в сладеньком журнале, где и деньги что надо, и «круг общения», и выход в свет на любой корпоратив, ешь икру или разные суши, пей-залейся, да мало ли что? Тронь какого-нибудь олигарха пальчиком за ягодичку и пройдись с ним в специальную комнату. А после вообще ничего не делай. Растворяйся да растворяйся по мановению уже его пальчика!

Но она, безработная, сидела напротив Максима Скворцова.

— Я из журнала.

Он отвернулся от нее и стал смотреть в зарешеченное окно, а ей хотелось плакать, она представляла неимоверное количество безвинных мужчин с этой тенью решетки на лице.

— Мне еще в детстве объяснили, что лицо — всегда отражение совести. Вы в этом деле ни при чем. Поэтому я здесь.

— Я вас не знаю. И ваше лицо ничего мне не говорит о вашей совести. Простите за прямоту. Раз вы работаете в этом журнале, значит, у вас спецзадание. Иначе с какой стати вы тут?

— Меня уволили. Сегодня у меня заберут пропуск, и я к вам больше не прорвусь. Скажите, чем я вам могу помочь?

— Ничем. Покойник, хозяин вашего журнала, предлагал мне сумасшедшие деньги, чтобы я снял свою дочь с конкурса. Жена моя была за. Но дочке очень хотелось, хотя я уже знал, что все давно куплены. По логике, у меня был резон шлепнуть Луганского, но я не умею убивать. Лицо мое тут ни при чем. У меня просто другое воспитание. Те, которые это сделали, лучше моей кандидатуры для своего прикрытия не найдут. Все про все знают. Помните эту сцену в «Идиоте» — деньги в печь? Покойник устраивал такие штуки. Куражился. Все куплю! Все продам! Ему однажды били морду специальные люди. Он тогда вовсю заявил, что знает, сколько стоит кресло президента, и нашего, и всякого другого. Ну, дурак, одним словом.

— Его уже нет. Что будет с вами?

— Справедливый суд. Кучка присяжных. Если до этого дойдет. Но скорее нет. Я как бы повешусь в камере от угрызений… Или вскрою себе вены бритвой. Не делайте такие страшные глаза. Не сам. Я и на такое не способен.

— Что передать вашей дочери?

— Ее мама ей все объяснит. Она для нее высочайший авторитет. «Он, — скажет она ей, — пошел на это ради тебя». Не всякая девочка может похвастать таким подвигом ради нее.

— Надо искать преступника. У вас хороший адвокат?

— Был хороший, но он уже наверняка перекуплен. Оставьте все как есть. Как есть — очень плохо. Погибла ни в чем не повинная девочка. Погиб дурак Федор. Дело будет контролировать его брат. И храни вас бог возникнуть перед ним. Вы не проживете и секунды. Я боюсь за дочь. Не будут ли они грозить ей?.. Но это уже Троянская война, а у Федора есть еще одна дочь. И моя супруга тоже не из паствы преподобного Серафима Саровского. Не влезайте в это. Это топь. И очень может быть, что она страшнее, чем кажется на первый взгляд.

— Меня зовут Татьяна Черникова. Безработная журналистка. Извините, но я попробую рыть землю носом.

— Бедный нос, — сказал он ей вслед.

Ее спокойно выпустили. Знаменитый журнал был популярен и здесь. Портреты знатных людей вырезались из него ножничками и висели там, где раньше были Ленин и Сталин. Место Дзержинского теперь занимала Жанна Фриске.

Он все-таки боялся, что она устанет и не дойдет до нужного места.

— Хочешь на ручки? — спросил он.

— Ты же старенький, а я уже немножко сильная, — ответила девочка.

Он боялся сбиться с пути. Он заплакал, когда увидел огонек фар. Машина просигналила два раза.

— Климовск, — сказал дед шоферу.

— Мокша, — ответил парень и открыл дверцу. — А разве о ребенке договаривались?

— Не спрашивай лишнего.

Их заставили переодеться, а вещи, в которых они были, бросили в какое-то болотце, казавшееся недвижным, но мешок с одеждой оно втянуло в себя быстро и даже с аппетитом чавкнуло.

В машине девочку стало укачивать. Ей сказали, что они едут к ее папе, он ее ждет. Ее покормили вкусными пирожками с яблоками, попоили горячим чаем из термоса, и она уснула, положив голову на колени деда.

Константин Луганский был из той ветви семьи, что, сломавшись накануне революции, оказалась за рубежом. Он был из третьего поколения русских вне России. И первым, кто вернулся. Он приехал, учился в Московском университете, защитил диссертацию, женился и остался. Слава богу, были уже вегетарианские времена. Жена его была тоже из бывших — из рода грузинских князей. В невестки они получили красавицу татарку. В доме всегда было певучее разноязычие. И это многоголосие Константин любил больше всего. Он за все время, что жил в Турции и Болгарии, во Франции и Германии, нигде не ощутил такой прелести разноязыкой речи, где главный язык не доминировал, не давил, не чванился, а был тем не менее отцом семьи. В голодные девяностые они взяли из детдома троих детей — казашку, украинку и белоруску. Он искал еврейку или армянку. Но, странное дело, брошенных еврейских или армянских детей не нашлось. Тут возникали боль и стыд за русских, за брошенных в таком неимоверном количестве больных и необученных.

Тогда и родилась мысль собрать остатки, если они есть, старой луганской семьи, разделившейся когда-то на два цвета — белый и красный. Он ничего не знал про родню. Будучи ученым-химиком, он много ездил по разным городам, по заводам. Тихонько, исподволь он познал законы жизни этой трижды перекроенной родины, находились и фамилии. Как правило, они уже были чужие. Но случилось…

На форуме предпринимателей в Екатеринбурге, причесываясь у большого зеркала, он увидел другого себя. Всего в шаге от него, точно таким же, его движением поправляя волосы, стоял мужчина его лет. И они смотрели глаза в глаза в зеркале. Нелепая ситуация развернула их друг к другу, и Константин первым протянул руку и сказал: