Галина Щербакова - Огненный кров

«Никуда бы я за ним не пошла, а вот материал о бывшем физике в журнале гламура сделаю».

Редактор сразу не понял.

— Где поп, где приход? — сказал он. — Физика на другой улице.

— Мы же поднимем этим гламур, — ответила она. — Нас прочитают грамотные. Отложат своих Ницше там или Хайдеггеров и узнают, что физики теперь ходят на конкурсы красоты и руководят ресторанами.

— Ты в этом смысле? Ладно, пиши. Тем более если у него дочь — претендентка. Это для нас главное. Но только без наворотов. Просто так, доступно… Любит баньку. Часы предпочитает швейцарские. Ближе к нашему народу, ближе!

К концу рабочего дня Татьяна набрала телефон родителей. Он был катастрофически занят. Решила, что позвонит уже из дома. Вне зоны был и телефон Варьки. Настроение упало на минус. Где она? Где? Ехала со сползшим лицом, просто чувствовала спавший на воротник подбородок.

Вокруг нее в метро стояли мужчины, все как один — не с лицами физиков.

Возле подъезда она увидела Варьку. День парных случаев, подумала она. Варька висела на огромном парне, обхватив его двумя ногами. Хотелось убить дочь за все сразу. За скрюченные на теле амбала ноги — на виду всего дома. За пузыри, которые Варька выдувала изо рта. За тупой, почти мертвый взгляд парня. «Я бы с таким, — подумала Татьяна, — даже в моем преклонном сорокалетии на одном гектаре не села бы… О господи! Что же делать?» И она изо всей силы шлепнула Варьку по обвисшей заднице. Дочь взвизгнула. Парень — как это теперь говорят? — оставался не в теме. Он мертво смотрел на Варьку, мертво — на ее мать.

— Мам, ты че? А мы ждем тебя. Знакомься, это Тим. Он же Укроп, мой друг-единомышленник. Наш вождь — Мэнсон.

Она прокричала это громко. И Татьяна почувствовала, как сдвинулись шторки на окнах, а кое-где даже скрипнули створки, как народ когда-то престижного кооперативного дома, а сейчас заплеванной башни-семиэтажки, в который раз убедился, каким хорошим и правильным было то время, когда они, молодые, приходили сюда смотреть, как выгрызается котлован их будущего жилья. И на тебе. Вот оно, будущее! Мэнсон! Кто, кстати, такой?

Татьяна знает этого героя. Почему-то ей кажется, что еще недавно этот страшный дядька, видимо, был женщиной, но потом для понтов он(а) навесил(а) себе яйца. Зачем? А затем, что ни один в мире успех не может состояться без участия в нем главной мощи — девчонок, теток ибаб (пишется вместе). Где бы ты был, Мэнсон — он же Басков, Киркоров и др. без них — ибаб?..

— Дома есть что поесть? — спросила Варька как ни в чем не бывало. — Мы с Тимом как волки.

Это был перебор для одного дня. И выход существовал один. Она открыла сумочку и достала «пятихатку».

— Перебейтесь, — сказала она дочери.

— А разве мы съели вчерашний суп с фрикадельками? — спрашивала Варька, одновременно заталкивая денежку в карман.

— Он прокис, — ответила Татьяна, — я забыла поставить его в холодильник. Но ты возвращайся скорей. Знаешь про ЧП?

— Тоже мне ЧП. Где сейчас не взрывается? Чего ты взбутетенилась? А бабуля вообще умом тронулась. Звонит весь день на свою родину. Тамошние воды уже вспучились от ее криков.

— Откуда ты знаешь? — забеспокоилась почему-то Татьяна.

— А мы и к ней подсыпались на предмет пожрать, но дедуля нас не пустил. У бабушки, говорит, важный разговор с Луганском. Мол, ты же знаешь, семью Луганских взорвали. А я не знала. На фиг мне это знать. Но задумалась: Луганск и Луганские. Город и человеки. Что-то в этом есть. Или нет?

— Ничего нет, — ответила Татьяна. — Луганск — это бывший Ворошиловград. Можно иначе: Ворошиловград — бывший Луганск. Фамилия с этим не связана.

Татьяна посмотрела на лицо Тима. Варька называла его еще Укропом. Не мысль, а некое возникновение ее бороздило грубую лепнину его скул, носа, надбровий. И была в этом просыпании лица даже какая-то милота — она же надежда: не мертвый он, живой. Тщится!

— Ладно, ребята, я пошла, — сказала Татьяна, а сама продолжала смотреть на вдруг вздохнувшую окаменелую природу парня. Дочь заметила интерес матери.

— Он клевый, — сказала она. — Он тебе понравится — читает книжки. Он из краев бабушки.

— Лисичанск, — подтвердил Тим-Укроп. Голос не подходил к его грубой внешности, был глуховат и мягок.

«Фрикадельки, между прочим, не прокисли», — вспомнила Татьяна, но предыдущая мысль — о матери и ее звонках — оставила все по-прежнему.

— Пока, ребята. — Это им обоим. — И не задерживайся. — Варьке.

Девочка кричала как резаная.

— Он трогал мой велосипед! Он своими руками трогал руль!

Прибежала гувернантка, дала ему пощечину и протерла велосипед от и до. Он смотрел на свои руки, они были чистые. У него всегда чистые руки именно потому, что у него грязная работа. Он только передвинул велосипед с дорожки, которую мёл. Гувернантка же грязными руками дала ему пощечину. У нее в руках была тряпка.

— Ее вещи не трогать! Сколько было говорено!

Он никогда и не трогал. Он знал свое место. Он просто подвинул велосипед, чтобы подмести тропу.

Нет, пощечина не болела. С чего бы? Женщина-гувернантка не умеет давать по морде. И никогда этому не научится, даже если ей там, в доме, начнут давать оплеухи. Она учительница музыки, у нее тонкие длинные пальцы. Она унижением зарабатывает на образование сына. Это он узнал сразу, когда она пришла в дом. Ей хотелось поговорить, и она нашла его. Один раз. Больше ей не разрешили. С обслугой не иметь дела. Она выше и должна ставить их на место, если что… «Их» — это его и прочую чернь.

Он не обижается. По морде — это такая малость, если вести счет унижений. Интересно, та, что погибла в машине, кричала как резаная? Или ее — сразу? Хорошо, если это было быстро. Он по себе знает, какими долгими бывают две минуты оставшейся жизни. В голове у него навсегда крик умирания. Крик мамы и всех, всех, всех.

Вера Николаевна все-таки дозвонилась.

— Это я. Вера. Говорю коротко. Вы же теперь заграница. Юлия Ивановна! Скажите, у того, вашего, Луганского были дети? Ну как это вы не знаете? Я вас прошу, узнайте. Спросить у своей мамы? Ей девяносто. Она уже не помнит, как ее зовут. Но, конечно, спрошу. А вы спросите еще у Симы. Она когда-то интересовалась историей края. Прошу вас, дорогая. Я позвоню вам завтра.

Она положила трубку, и ее трясло. Глупо, конечно, просто ни к черту нервы. А к матери надо съездить. Пустое дело, но надо…

— Завтра я съезжу к маме, — сказала она мужу. — Сужу по себе. Так хорошо помню все свои молодые ощущения, а что было вчера — без понятия.

— Не придуряйся, — сказал муж. — Иногда я думаю, что тебя приморозили в молодости. Я вот совсем старик, а у тебя вполне может быть любовник.

Он, конечно, не собирался это говорить, но откуда нам знать, что мы сделаем через пять минут? Молчишь, молчишь… Молчишь, молчишь… А потом раз — и бухнешь… Бухнул!