Марк Фурман - Мораторий на крови

Она легла рядом с отвернувшейся к стене Зейнаб, прижалась к ней.

— Ну же, моя ласточка, облегчи душу, поговори со мной. Хочешь, я расскажу тебе сказку, как мама, или как мы с девчонками воровали орехи и персики из сада старой Софико, что жила на краю Лачкау.

— Не до сказок мне, подружка, хотя я тоже лазила в тот сад… Все думаю, как нелепо все произошло. Ведь я была в этом проклятом Тригорске, когда за большие деньги передала через нужного человека и русскую врачиху наркотики для Арифа. Получается, не будь этого взрыва своими же, может, кем-то и из нашего отряда, по указу русских он бы мог остаться в живых. Почему, почему они его взорвали?

Как ни старалась Зейнаб, командир тоже почувствовал перемену в ее настроении. Теперь он приходил к ней каждую ночь, постоянно говорил о любви, надеялся, что она станет его женой. Как женщина, Зейнаб чувствовала искренность в его словах. Порой он до трех раз за ночь овладевал ею, хотя она отдавалась ему без прежней страсти и желания.

Влюбленный в Зейнаб Гурам шептал ей:

— Я знаю, что ты горюешь об Арифе. Но постараюсь заменить тебе брата. Как наступит осень и желтые листья лягут на землю, мы с тобой уедем отсюда. Улетим далеко-далеко в заморскую страну, где живут мои друзья. И хорошо живут. Там уже и дом нас ждет, настоящий дворец для тебя, моя царица, с видом на просторы самого большого на земле океана.

После расстрела Милославского, когда в газетах Тригорска, по телевидению появились сообщения об исполнении приговора, жертвах маньяка и деталях расследования, Анатолий Фальковский вошел в здание областной библиотеки. Журналиста городской «Вечерки» здесь хорошо знали. Особенно часто он посещал отдел периодики, когда при подготовке аналитических материалов необходимо было просмотреть центральные газеты. На этот раз, миновав знакомый отдел, Фальковский остановился у каталога читального зала.

Накануне вечером Анатолий Соломонович погрузился в интернет, где отыскал обширную информацию по вопросу смертной казни в России и за рубежом. Отдав библиографу контрольный листок со списком книг и, ожидая, пока ему подберут литературу, Фальковский, нарушая правила, курил в туалете, выдыхая сизый терпковатый дымок в распахнутое окно.

Дневная жара не спадала, но небо закрыла темная грозовая туча. Прямо перед ним, за зеленью городского парка, высились стены древнего собора. Он заметил, как по лестнице между колоннами на колокольню поднимается человек в темной рясе, вероятно, звонарь. Непроизвольно взгляд журналиста скользнул вниз, где во дворе соседнего дома ребятишки — белоголовая девочка и смуглый от загара мальчик — азартно копались в куче песка.

«А ведь эта нелюдь и за детьми охотилась, — подумал Фальковский. — Он же вел восьмилетнюю девчушку от качелей на детской площадке к киоску с мороженым, когда бабушка, словно чуя беду, хватилась внучки. Заметила, как сворачивали за угол, успела догнать, вырвать ручку из ладони незнакомца. И, пока ругала Леночку за самовольный уход, звонила в милицию, Милославский успел скрыться…»

И одновременно с этими мыслями голова у Фальковского закружилась, перед глазами возникла туманная пелена, из-под набухших век скатилась слеза. Наверняка поднялось давление. Взяв себя в руки, Анатолий глубоко вздохнул. И в тот же миг, возвращая его к реалиям происходящего, протяжный гул разорвал тишину. Пелена перед глазами исчезла, Фальковский увидел, как наверху, где-то на границе неба и золотого купола качнулась отливающая солнцем глыба главного колокола. Протяжный чистый звон стоном отозвался в груди.

Лично для себя, постоянно, едва ли не ежедневно скорбя о дочери, он уже решил вопрос: таким, как Милославский, не должно быть места на Земле. И все же ему хотелось копнуть глубже, вникнуть в суть философии смертной казни, существование которой столетиями шло бок о бок с историей и трагедиями человечества.

Получив заказанные книги, Фальковский прошел на привычное место в читальном зале — столик справа у окна, над которым висела акварель с изображением тригорского храма Преображения Господня.

«Вот она, жизнь, — подумал он. — У меня над головой чистая, как слеза ребенка, голубизна небес над церковью, рядом звонят колокола, дети играют в песочнице, а я собираюсь читать о казнях». Фальковский и раньше, до расстрела Милославского, надеялся, что насильника в конце концов казнят. Но как еврей, отнюдь не из чистого любопытства, а чтя законы и традиции своей нации, журналист хотел узнать, как происходило отмщение за зло и убийство у разных народов.

Вначале он перелистал Библию в ярко-желтом с золотым тиснением переплете. В этой священной книге смертная казнь отнюдь не отрицалась, более того, признавалась возможной за тяжкие преступления, как в Ветхом, так и в Новом Завете. Когда фарисеи привели к Иисусу женщину, которую должны были побить камнями за прелюбодеяние, он сказал: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень». Этот случай не означает, что Иисус навсегда отменил смертные приговоры. Здесь он показал лицемерие фарисеев. Но Господь же и сказал в Библии: «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека, ибо человек создан по образу Божию». Новый Завет говорит о том, что христиане не должны ликовать по поводу принятия смертной кары, но в то же время и не должны выступать против государственного права выносить такие приговоры самым жестоким преступникам.

А как к смертным приговорам относились евреи? Фальковский открыл «Энциклопедию иудаизма» и углубился в чтение. Согласно решению Верховного суда Израиля — синедриона, к казненному по его приговору, называемому гаругей бейт-дин, применялось четыре вида смертной казни: побиение камнями, сожжение, обезглавливание и удушение. Смертная казнь тогда применялась в редких случаях, закон был дан для устрашения, дабы подчеркнуть, как велик совершенный грех. Однако, по определению Рамбама, одного из величайших еврейских мыслителей XII века, врача по образованию, до 36 видов преступлений заслуживают смерти.

Эта цифра буквально потрясла Фальковского. «Многовато, — прикинул он. — И за что евреи в древности были столь жестоки? По мне, да и ныне в мире считают, что высшую меру следует применять только к террористам, серийным убийцам и педофилам. И нелюдь Милославский под это подпадает».

Далее он узнал, что наиболее жестоким видом было побиение камнями, когда осужденного сталкивали в неглубокую яму и народ забрасывал его булыжниками. Такой вид казни, как удушение, исполнялся двумя палачами, тянущими в разные стороны за веревку, накинутую на шею. Сожжение предусматривало как смерть на костре, так и вливание в рот расплавленного свинца, сжигавшего все внутренности. Обезглавливание совершалось остро заточенным мечом.