Борис Старлинг - Видимость

Крейг, явно принимая это за последнее, - при условии, что он вообще слушал Бентли, что с учетом их отношений казалось маловероятным - застрелил двух полицейских. Детектив констебль Фредерик Фэйрфакс был ранен в плечо, болезненно, но не слишком серьезно. Констебль полиции Сидни Майлз был убит.

Убийство полицейского было настолько невыносимым, что оставалось невидимым. Бентли и Крейг должны были предстать перед судом в Олд-Бейли в ближайший вторник, девятого числа, и в Скотланд-Ярде не было ни одного человека, который чувствовал бы что-нибудь кроме того, что их обоих следует признать виновными в убийстве.

Нет, это было не совсем так. Был один человек, который считал иначе, только один человек - и этим человеком был Герберт.

Проблема, по мнению Герберта, заключалась в следующем. Смертная казнь применяется только к лицам старше восемнадцати лет. Крейгу, который, как и любой другой Герберт, заслуживал повешения, было всего шестнадцать. Даже если его признают виновным, его не казнят.

Но Бентли было девятнадцать, и он наверняка качнется; даже при том, что его ум был детским, хотя он не произвел смертельного выстрела, и хотя он был не столько другом Крейга, сколько его игрушкой.

Уникальный среди своих сверстников, Герберт чувствовал, что Бентли просил Крейга передать оружие; ибо если Герберт был в чем-то уверен, так это в том, что он узнал жертву, когда видел ее.

Однажды он выразил эти мысли своим коллегам, и они дали понять, что когда-то было слишком много.

Итак, теперь они сгорбились за столом и обсудили суд, который состоится на следующей неделе; в частности, то, что они назвали стратегией своих выступлений в ложе для свидетелей, и то, что циник назвал бы прямым изложением своих историй.

Коллеги Герберта ушли, чтобы продолжить свои дискуссии в пабе где-то в сумерках, оставив Герберта в офисе, в то время как еще один послеобеденный исход утихал и тек вокруг него. Из окна он увидел, что туман теперь сгущается, превращая уличные фонари в нимбы тусклого золота. Под ним сновали люди с поднятыми воротниками и опущенными подбородками.

Он почувствовал общее разочарование в погоде. Предыдущий день был волшебным, одним из тех зимних дней, которые заставляли искренне поверить в то, что Англия - это собственная страна Бога: небеса из лазурита, воздух такой свежий, что он шипел на пути к вашим легким, и веселый солнечный свет, легко пробивающийся сквозь голые ветки. Теперь оставалась только грязная, влажная серая прослойка со следами серы.

Брэдли и Таллох вернулись около шести, понимая, что, как бы они ни были соблазнены, они не могут по совести оставлять Герберта присматривать за фортом на неопределенное время. Не то чтобы было что делать; к тому времени, когда они вернулись, ровная трель телефонов в течение дня превратилась в тонкую струйку, а звонок в восемь часов был первым за более чем час.

Ни Брэдли, ни Таллох не проявили особого желания ответить на него.

Брэдли даже не двинулся с места; он мог быть каменным ацтеком, подумал Герберт, вечно флегматичным и невозмутимым, совершенно непонятным даже для такого искусного наблюдателя, как Герберт.

Таллох, прерванный на полпути разглагольствованием о том, какой аспект современного общества в последнее время вызывал его гнев, сердито прищелкнул языком, как если бы призыв был сделан исключительно для того, чтобы его разозлить. Он имел тенденцию относиться ко всем преступлениям как к личному оскорблению или, по крайней мере, к институциональному, как будто самого существования полиции должно было быть достаточно, чтобы остановить силы беззакония.

и беспорядок в их следах.

Герберт позволил телефону позвонить несколько раз для формы, а затем снял трубку.

«Новый Скотланд-Ярд», - сказал он.

«Это команда убийц?» Голос молодого человека, задыхающийся от волнения.

Герберт почувствовал кратковременную боль в животе; переплетение опасений и волнений.

"Вот так."

«Это сержант Элкингтон из Гайд-парка. У меня есть поплавок в Длинной воде.

Элкингтон наткнулся на слово «плавающий», как будто его употребление подразумевало случайный мужской шовинизм, которым он на самом деле не обладал.

Герберт вздохнул. Туман всегда приносил смерть; люди, которые не могли видеть, куда они идут, обычно прыгали со стен или в реки. Если бы Герберт был человеком, делающим ставки, он бы подумал о аккумуляторе; что этот поплавок, как неубедительно назвал его Элкингтон, выпил в себе несколько глотков, когда вошел в воду, и что он не будет последним.

Герберт посмотрел на своих коллег, закатил глаза и сделал питьевой жест.

Брэдли посмотрел в ответ, выражение его лица не изменилось ни на йоту. Таллох скрипел зубами в безмолвной ярости на мир.

Герберт задумался, почему он так беспокоится. Простая человеческая связь, вот и все, что он пытался установить. Возможно, именно в тот день, когда он перестал пытаться, это произошло.

Он снова обратил внимание на Элкингтона. «По какой причине ты звонишь мне…?»

- Сержант Элкингтон, - повторил Элкингтон на случай, если Герберт не понял его с первого раза. «Не больше обычного. Просто принимаю меры предосторожности.

Герберт теперь точно знал, что за полицейский был Элкингтон: из рода Януса, всегда стремящихся прикрыть свою задницу, чтобы, если что-то пойдет не так, он уже и демонстративно взял на себя ответственность, при этом прищурившись вперед сквозь прищуренные глаза, так что если все шло хорошо, он был в состоянии заявить о себе как можно больше.

Самым большим волнением в полицейском участке Гайд-парка было запирание ворот парка каждую ночь. Герберт был уверен, что Элкингтон там ненадолго; он будет переведен как можно скорее, рассматривая каждую коробку как возможный ключ к двери, которая ведет наружу и вверх.

Герберт задумался. Ни Брэдли, ни Таллох не захотели бы этого дела. У них были жены и дети, и им нужно было новое дело так поздно, как дыра в голове. В лучшем случае это будет ложная тревога; в худшем - серьезная утечка в пятницу, а возможно, и в выходные.

Холодная туманная ночь; теплая комната на этот раз милосердно тихая.

Нет конкурса.

"Где тело?" - спросил Герберт.

«У статуи Питера Пэна», - сказал Элкингтон.

* * *

Герберт сказал Брэдли и Таллоку, куда он идет, и пообещал позвонить, как только у него появится что-нибудь конкретное. «В любое время после десяти», - сказал Таллох; То есть он мог звонить сколько угодно, когда начнется ночная смена. Он не шутил.

Герберт взял из бассейна машину и почти сразу пожалел об этом. Туман был уже достаточно густым, чтобы затруднить вождение, и Герберт дважды сбивался с пути, даже на дорогах, которые он знал как свои пять пальцев. Фары были малопригодны; они просто отскакивали от густых частиц тумана.