Борис Старлинг - Видимость

Тогда о плохом. Кто доминирует, какой зависит? Помогать другим или соревноваться с ними? Иногда быть рядом так плохо. Никакие расстояния не сделают тебя несчастным. Вы всегда мешаете, им тоже.

Мы старше. Теперь больше разницы. Мы более разные, мы даже хотим быть более разными. Люди сажают нас в ящик; это хорошая девочка, это плохая. Коробка нам нравится, мы делаем ее правдой. Эстер - громкая, я - тихая; она плохая и всегда восстает, я хорошая и подчиняюсь; она занимается спортом, я учусь. Единственное отличие здесь - плавание; она не очень хорошо плавает, так что я, конечно, лучший пловец в школе.

Когда мы ходим в школу, я хочу идти в ногу с другими детьми, в правильном порядке, организовывать; она хочет бегать, прыгать, прятаться, создавать проблемы.

Когда учителя разделяют нас в классе, мне это нравится. Когда Эстер не со мной, никто не возлагает на меня ответственность за то, что она делает.

Я ученый, она должна сдавать экзамен снова и снова, не потому, что она глупа, а потому, что она делает миллион вещей за один раз. Она всегда ищет приключений.

Я картонная имитация ее. У меня нет страсти, я не дикая; она.

Ты ищешь убийцу в тумане, Герберт; Если она жива, она придет тебе на помощь. Не я. Я устраиваю ужас и сижу у огня с книгой, которая мне нравится.

А потом пришел Освенцим.

В еврейских историях рассказывается о Малахе Хамавете, ангеле смерти. Он маскируется под доктора, блестящего доктора. Придет на землю в белом халате доктора, и он все разрушит, но он все время очаровывает и соблазняет.

«Малах Хамавет» ждет нас в Освенциме на трапе, когда прибывают поезда.

Он красивый дьявол: волосы тёмные, кожа оливковая. Он похож на Гейбла или Валентино. У него золотой цветок на лацкане, его сапоги начищены и блестят, рубашка васильковая.

Как хозяин, который встречает своих гостей, он спрашивает, как продвигается наше путешествие, выглядит ужасно перед тем дискомфортом, который мы пережили. Он диктует открытки, чтобы нас отправили домой, рассказывая людям, что нацисты хорошо к нам относятся.

Он насвистывает вальс «Голубой Дунай» и говорит, чтобы дети называли его Фатер, Фатерхен, Онкель - отец, папа, дядя.

Когда он разговаривает с женщинами, они пытаются произвести на него впечатление. Они гладят волосы и улыбаются; они представляют себе лохмотья своей одежды как белые платья, а свои пухлые ноги как балетки. Некоторые ломают кирпичи и кладут на щеки красную пыль, как румяна.

Ангел делит нас на две группы.

Слева идут старые, больные, женщины с детьми до четырнадцати лет.

Все остальные идут направо.

Он говорит, что не о чем беспокоиться, простое разделение: на тех, кто может работать, и на тех, кто не может. Нужно бюрократу, вот и все.

Он закатывает глаза. Бюрократы, он говорит, и мы смеемся, он с нами против бюрократов, все ненавидят бюрократа.

Его палец идет влево, вправо, влево, вправо. Он кричит, чтобы семьи снова обрели единство после завершения администрации.

Его рука мягкая, его решение быстрое; он как дирижер оркестра.

Группа слева направляется в газовую камеру.

Через час они мертвы, матери со своими детьми. Ни одна мать не будет работать, если ребенок мертв. Некоторые дети кричат, они знают, что будет. Взрослые верят в разум, они не видят, что приходит.

Ангел присел на корточки, его лицо было на уровне кричащего ребенка, и он сказал медовым голосом, что беспокоиться не о чем. Чтобы им стало лучше, он сделал небольшую игру под названием «По дороге к дымоходу» - вот дымоход там, этот б-и-и-и-и-г высокий, чтобы согреть всех людей, работающих в этом здании. Он может играть в игру с ребенком. Ребенку это нравится?

Конечно, ребенку это нравится.

Группа справа ходит на работу, и ко всякому ужасу в Освенциме. Они кровоточат из тысячи ран. Голод придает животу странные формы. Плохой глаз, стонет и кричит, как сумасшедшие. Даже вши в лагере в конце концов оставляют их одних, потому что в их телах не остается ничего на пищу для вшей. Большинство погибло за четыре месяца.

Часто мне кажется, что лучше быть в первой группе.

Ангел знает. Он делает выбор, как постановку вальса, и делает их трезвыми. Другие врачи в лагере, Кениг и Роде, раньше напиваются. Ангел никогда не пьян.

Его звали Йозеф Менгеле.

Его звали Йозеф Менгеле, и он был Богом. Мы обнаруживаем это очень быстро.

В старинной еврейской молитве рассказывается о стаде, которое проходит под жезлом пастыря, Господа, который решает, кто будет жить, а кто нет. В Йом Кипур, в День искупления, Менгеле делает доску на определенной высоте над землей и заставляет всех нас ходить по ней. Вы должны дотянуться до доски головой, чтобы жить. Люди кладут камни в обувь или встают на цыпочки, чтобы добиться успеха.

Какой в ​​этом смысл? Нет смысла. Вот в чем суть.

Менгеле наслаждается силой жизни и смерти; он хочет контролировать все, каждого человека, каждое поведение.

Всегда с ним аура ужасной, ужасающей угрозы. Я не могу рассказать вам, на что это было похоже, не в правильных терминах. Будьте счастливы, что никогда не испытаете этого. Никогда раньше я такого не чувствовал; если когда-нибудь это случится со мной снова, я думаю, что умру от испуга, вот и все.

Очарование Менгеле реально, но это только половина его. Он дружелюбный человек снаружи; но внутри он злой, и он взрывается без причины, без предупреждения.

Он заставляет раввинов танцевать, а затем отправляет их в газовую камеру.

Он вырывает золотые зубы с трупов и отправляет их в дом своей семьи в Гюнцбург.

Он бил человека железным прутом по голове, пока глаз и ухо не исчезли под кровью, а голова превратилась в красный шар на теле.

Он бросает младшего ребенка на плиту, а второго - на кучу трупов, потому что ему никто не говорит, что их матери беременны.

Он стреляет в людей за то, что они без разрешения останавливаются на улице.

У него целый детский сад, триста детей, сожженных заживо на открытом огне. Дети пытаются убежать, а он бьет их палками, пока они не умрут.

Однажды он обнаружил, что мы готовим украденный картофель, и пришел в ярость. «Да, - кричит он, - да; так я представляю себе еврейскую больницу. Вы грязные шлюхи, невыразимые еврейские свиньи.

А потом кто-то показывает ему банку с целым плодом - это очень редко - и он мгновенно успокаивается, все улыбается и признательность.

О, мы обсуждаем его психологию; повсюду ходили слухи о Менгеле, а вы знаете евреев: мы будем сплетничать, пока у нас во рту есть языки.

Мать Менгеле, Вальбурга, была огромной женщиной, в один момент теплой и материнской, а в следующий момент - разъяренным быком. Йозеф - Беппо, как она его называет - был ее любимым сыном; единственный, кто может заставить ее улыбнуться.