Григорий Аросев - Деление на ночь

«Когда я сплю с женщиной, я в этот день больше не могу ничего делать, потому что я в процессе эмоционально истощаюсь», – сказал однажды доктор Аронов в самом начале их знакомства. Тогда ещё совсем молодой Белкин удивился до крайности – но Аронов пояснил, что речь идёт о музыке, о которой они в тот момент рассуждали (Лёва играл на гитаре в полулюбительском бэнде). Дескать, энергия уходит в женщину, а не в музыку, а музыка фальши не терпит. Аронов пояснил – и, наверное, забыл, а вот Белкин не забыл, с той поры мучительно прислушиваясь к себе каждый раз, пытаясь определить по завершении, способен ли он теперь на что-то или нет. Рядом с Фаридой Белкин хотел напитаться чистыми эмоциями – потому что Фарида как никто иной простым движением руки по его, Белкина, лицу умела возвращать силы и уверенность. Но и забирала она их постоянно – как и все иные. Каждое животное после соития печально, только петух поёт.

Накануне отлёта в Германию они как всегда встретились у него дома, только Фарида вела себя гривуазно и даже чуть хамовато, постоянно требуя его внимания и общения. А Белкин хотел собраться с мыслями перед поездкой. А Фарида приставала. А Белкин раздражался. А Фарида смеялась. В итоге он прикрикнул на неё («Ты же уже всё, так полежи спокойно!!!»), за что, впрочем, и не подумал извиниться. Фарида против ожиданий не обиделась, а молча оделась и ушла, вопрошающе подняв свою красивую татарскую бровь перед выходом – мол, и что дальше, товарищ доцент? Белкин сердито отвернулся, не желая её удерживать.

Но что делать сейчас, по прилёту? В принципе, вот отличный повод для того, чтобы не встречаться с ней хотя бы некоторое время. У меня важное исследование! Воловских! Андреев! Египет! Пароль! Ноутбук! Так ей и скажу, решил Белкин, так ей и сказал, когда Фарида позвонила (Белкин не допускал мысли, что она добровольно пропадёт). Впрочем, упомянул только исследование, без подробностей.

А Елена?

Тех самых границ между ними на самом деле было протянуто немало, и две они случайно преодолели накануне. Когда к Елене пришло понимание, что за комиссия выпала Белкину, кого он теперь ищет, она кинулась ему на грудь (первая граница) и зарыдала (вторая).

!!!!Думал Белкин, что делать с Еленой, всю дорогу до дома думал и, конечно же, ничего не надумал, зато очень вовремя всплыла в памяти дипломная работа Алексея. Включил ноутбук, быстро отыскал нужный документ и стал его просматривать – совершенно, невыносимо всё скучно и незаметно. Хоть бы писал он вопиюще неграмотно или чушь несусветную – но нет, аккуратненько и чистенько и как-то… никак. Неудивительно, что Белкин сам не вспомнил текст Андреева. Хотя, конечно, читая его, Белкин мгновенно восстановил почти все сопутствовавшие события: их разговоры, встречи («…вы понимаете его идеи», – сказал старик), переписку… Переписка! Белкин стал вспоминать, каким адресом он пользовался в те годы… Кажется, не нынешним, увы. На всякий случай поискал в электронном ящике – ни одного письма от Андреева не нашлось. Помыкался немного Белкин по квартире, а потом снова сел за компьютер – продолжать начатое, ещё не задумываясь над тем, хорошо ли это, или худо.

Шум и свет наступающего дня продвигаются откуда-то снаружи, просачиваясь в уютное тепло моего сновидения сквозь щёлки между веками, через ушные раковины, сквозь поры кожи и с воздухом вдоха. В это мгновение можно ещё – в действительности уже всё равно необратимо проснувшись – инстинктивно и тщетно сжать веки сильнее, но как сомкнуть их так, чтобы они стали непроницаемой стеной – между мной и внешним миром. То единственное время, которое одно подлинно и полностью моё, тот мир, который я не делю ни с кем, время и мир снов – недолги и уязвимы. Краткая автономность укромного, уютного моего само-бытия опять прервана шумом и светом наступающего дня, в котором я вновь подключен к сети общего на всех мироздания.

Внутри одиночества ночи снилась наша классная. Что Элли забыла в моём сне, откуда взялась? Читает нам, девятиклассникам, лекцию о южной ссылке Пушкина; вижу её там, в солнечном октябре, говорящую с каким-то лёгким недоумением, что ли:

– Удивительное, знаете, дело, я как-то в студенческие годы обнаружила для себя, что мы теперь осведомлены и помним жизнь Пушкина наверняка лучше, ну, во всяком случае – точнее, чем сам он её помнил. Вот, скажем, ровно за год до декабрьского выступления на Сенатской, мы потом поговорим о нём с вами, как оно аукнулось и чем откликнулось в судьбе поэта, так вот, за год до того Пушкин ещё не в глуши Михайловского, он тогда ещё на прекрасном Юге, где любовь, и солнце, и дружба, отчасти вроде как и ссылка, а складывается, ну, чистое приключение… Тринадцатого декабря он выезжает вместе с Иваном Липранди, с которым они очень близки в то время, из Кишинёва в Аккерман. К вечеру проезжают Бендеры, вообразите себе, да, свежесть молдавского вечера, лёгкий южный ветер, огромное распахнутое небо, усыпанное острыми звёздами. К обеду четырнадцатого Пушкин и Липранди приезжают в Аккерман, там они останавливаются у товарища Липранди – полковника Андрея Григорьевича Непенина. Тот в разговоре случайно путает молодого поэта с его дядей, Василий Львовичем: «Что, – говорит, Липранди, – так это с вами тот Пушкин, что написал Буянова?» – имея в виду дядину поэму «Опасный сосед». Пушкина нашего непенинский вопрос задел, и он раздражённо отвечает: «Как же, полковник, да ещё и георгиевский кавалер, и не может соотнести моих лет с летами появления рассказа!..» Ведь «ироикомическая поэма» Василия Львовича издана двенадцать лет тому, когда, как вы понимаете, Саше Пушкину было едва больше десяти и он даже не начал ещё обучения в Лицее. Но, в общем, всё дело удалось свести к шутке, к тому же у Непенина гости встречают Петра Ивановича Кюрто, который когда-то обучал лицеистов первого набора фехтованию, а теперь служит комендантом Аккермана, и радостная их встреча рождает, конечно, в учителе и ученике тёплый поток общих воспоминаний и рассказов.

Утром следующего дня, пятнадцатого, Кюрто показывает Пушкину аккерманскую крепость, тот долго, долго стоит на балкончике одной из башен, разглядывая с высоты холодные волны днестровского лимана… Потом они вместе с Липранди обедают в доме коменданта, и Пушкин со столичным своим мастерством и обаянием ухаживает за пятью комендантскими дочерями. Назавтра, в шесть часов пополудни, Пушкин со своим спутником отправляются дальше, в Измаил, оставив навсегда позади гостеприимные дома полковника и коменданта и сам городок, полный – удивительно близким здесь – далёким средневековьем.

Так оно всё и застыло. Сохранённая такой, жизнь Александра Пушкина запечатлена для нас навсегда. Сам же он, например, лет десять спустя, только что, скажем, окончивший в Болдине «Медного всадника», вряд ли вспомнил бы – доведись ему припоминать – свою реплику, брошенную в далёком Аккермане полковнику Непенину, прекрасному и несчастному, в сущности, человеку, который за прошедшие годы побывал под следствием по делу декабристов, шесть месяцев провёл в камере Петропавловской крепости за то, что состоял в членах Союза Благоденствия, после чего был выслан из Петербурга под надзор в тульское имение своего шурина. Но нам доступна память о задиристой фразе, о том дне четырнадцатого декабря, о встрече с «добрым малым» Кюрто… «Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина» реконструирует их, жизнь и творчество, в сознательном, во всяком случае, возрасте, не уступая в верности фиксации деталей дневнику, – едва ли, ну да, едва ли не ежедневно, с прилежной, уверенной, почти пугающей точностью. И вместе с тем, следя за «нашим всем» шаг за шагом и день за днём, слыша его в передаче друзей, собеседников, спутников, слыша даже извлечённую из переписки его собственную речь, мы видим не больше, чем восковую фигуру.