Батья Гур - Убийство в субботу утром

Хильдесхаймер быстро пошел за Голдом, который подвел его к порогу маленькой комнаты и затем отступил, движением руки приглашая войти.

Эрнст Хильдесхаймер вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь. Голд сидел на стуле между маленькой комнатой и кухней и с тревогой ждал. Старик сильно побледнел, губы его сжались, а в глазах затаилось нечто, что лишь позднее Голд определил как страх. Лицо выражало гнев, причины которого Голд не понимал.

Очень спокойным голосом Хильдесхаймер спросил Голда, предпринимал ли он иные шаги помимо звонка ему. Голд встревоженно взглянул на него и ответил, что еще не вызывал «скорую помощь». Хильдесхаймер, казалось, не удивился и проговорил, что понимает, почему тот предпочел предоставить ему общение с полицией.

Старик двинулся на кухню; Голд шел за ним, чувствуя, как стягивается узлом желудок, и там, в кухне, глядя, как синеют костяшки пальцев на руке, которой старик ухватился за край стола, он впервые услышал о пистолете.

Впоследствии он не мог вспомнить разговор целиком, только отрывки фраз и не связанных между собой слов. Он помнил слово «пистолет», повторенное несколько раз, помнил, как голос Хильдесхаймера произнес «возможно» и еще «несчастный случай». Фрагменты информации, проникшие в его сознание, пока он сидел, глядя на старика, в кухне Института, проливали на ситуацию такой кошмарный свет, что он внезапно поднялся на ноги, хватая ртом воздух и не видя ничего, кроме черных кругов перед глазами. Зрение не хотело фокусироваться, он ощутил, как отливает от лица и ритмично стучит в висках кровь, и понял, что весь следующий час будет не способен ни к каким действиям, потому что стоял на грани жесточайшей мигрени в своей жизни.

В юности Голд страдал от частых мигреней. Пока Нейдорф не стала его руководителем по психоанализу, ему не удавалось определить причину приступов. У Нейдорф возникла гипотеза, что они были результатом не нашедшего выражения гнева. (Он словно бы услыхал ее мягкий голос: «Гнев, который ты никак не проявлял», и вспомнил, как спросил ее, имеет ли она в виду подавленный гнев, а она, помолчав, спокойно напомнила ему, что они договорились не употреблять профессиональную терминологию применительно к его собственному случаю, а потом сказала: нет, она имела в виду не это, а истинный гнев, для которого ему не удалось найти выход.) Он знал, что теперь, помимо ужаса, он чувствует и гнев, возможно схожий с тем, что отпечатался на бледном лице старого Хильдесхаймера. Но только впоследствии осознал, что то была всего лишь ребяческая злость. Утро испорчено, Институт осквернен. В ту минуту смерть Нейдорф казалась ему столь нереальной, что он совсем не думал о ней. Он закрыл глаза, открыл их вновь и поплелся к аптечке, висящей на стене над кухонным столом (лейкопластырь, аспирин, йод, панадол — «Как комплект первой помощи в детском саду, не хватает только свечек от температуры» — говорил Джо Линдер каждый раз, когда ему требовалась таблетка). Мысль о воде вызывала тошноту, он проглотил аспирин, не запивая.

Хильдесхаймер стоял у окна, не произнося ни слова. Было уже почти десять, и Голд подумал в панике — но и с каким-то злорадством, — что скоро здесь будет толпа шокированных и напуганных людей. Он не совсем понял того, что говорилось о полиции и о пистолете, а Хильдесхаймер казался таким отчужденным, мыслями был так далеко, что нельзя было и думать приблизиться к нему, тем более требовать от него объяснений. Поэтому Голд решил стоически ждать, пока все не разъяснится само собой, и как раз в этот момент услышал, как старик говорит, что, должно быть, для него было ужасным испытанием вот так обнаружить ее. Он искренне сожалеет, сказал Хильдесхаймер, и Голд, благодарный за эти слова, восхитился силой, которую тот выказывал. В старике многое достойно восхищения, подумал он. Не только мужество, но и ум, и то, как он сражается с возрастом, его внимание к деталям, его скромность, простота в обращении.

До знакомства с Хильдесхаймером Голд не представлял себе, что такое человек-миф, облеченный в плоть и кровь. Теперь само его присутствие давало некую уверенность, что все не рухнет окончательно: если Хильдесхаймер в состоянии произнести нужные слова, мир еще не рухнул. Однако, признал он про себя, в тоне старика недоставало обычной теплоты; чувствовалось, что он старательно контролировал себя, и поэтому Голд тоже не мог дать волю своему смятению или упомянуть вслух о пистолете. Он решил молчать и ждать.

И тут разразилась буря — буря, отголоски которой с того дня принимались звенеть у него в мозгу каждый раз, как он приближался к Институту.

Доктор, прибывший вместе с машиной Красной Звезды Давида и двумя парамедиками, постучал в запертую дверь, и Хильдесхаймер с проворством, невероятным для человека его возраста, поспешил ее открыть; с того момента больше никто не стучал и не звонил в звонок. Дверь, всегда запертая от остального мира, дверь, защищавшая то, что Голд полагал самым защищенным местом на свете, оставалась открытой все утро, и через нее проникали чужеродные сущности, до сих пор бывшие в основном порождениями страхов и фантазий пациентов. Теперь они стали явью; границы между мирами исчезли.

Голд с трудом осознавал происходящее. Он бродил между группами людей, теснившихся по разным углам, и пытался собрать обрывки информации — но не понимал, кто есть кто и каковы роли различных персонажей, расхаживающих туда-сюда и столь решительно, в несколько минут, подчинивших себе здание. Ничто больше не принадлежало здесь членам Института; телефон, столы, стулья, даже кофейные чашки сменили хозяев.

Когда вечером того дня Голд пытался восстановить утренние события в верной последовательности, ему вспомнилось, что сразу вслед за доктором прибыл полицейский; в каком тот был звании, он внимания не обратил. Вспомнил он и то, что полицейский вошел в маленькую комнату за доктором и Хильдесхаймером, и ту скорость, с которой тот вылетел наружу и бросился — нет, не к телефону, а на улицу. Голд, последовав за ним на крыльцо, услышал голоса из патрульной машины, где сидел, согнувшись, полицейский с рацией в руке. На по-прежнему пустынной улице звучали странные, незнакомые, неуместные здесь выражения: «отдел опознания по уголовным делам», «место происшествия»…

Полицейский остался рядом с машиной; улица была безлюдна, и Голд мог разобрать голоса, доносящиеся по рации. Синяя мигалка на крыше машины казалась нелепой. Ему не хотелось возвращаться внутрь, туда, где доктор, два парамедика и Хильдесхаймер (тот ведь тоже врач, вдруг пришло ему в голову) занимались своим делом и где его вновь охватили бы чувства страха и собственной ненужности. Все равно, подумал он, через несколько минут начнут собираться люди, а пока можно с тем же успехом постоять тут, на крыльце, глядя в сад, как будто ничего не произошло, посматривая на пустой теннисный корт, примыкающий к Клубу иммигрантов, впитывая свет мартовского солнышка и вдыхая аромат жимолости — ее сладость никак не относилась к утренним событиям, а напоминала ему о Немецкой слободе, а от нее мысли перенеслись к Нейдорф, и от этого последнего воспоминания приятная теплота солнечных лучей вмиг исчезла и обратилась во что-то раздражающе яркое и грубое. В этот момент подъехал еще один автомобиль — «рено» с полицейскими номерами; из него выбрался высокий человек с нарочито неспешными движениями, а за ним другой, пониже ростом, с курчавыми рыжими волосами. Одетый в форму полицейский отошел от патрульной машины, и Голд услышал его слова: «Не знал, что вы сегодня на дежурстве»; высокий мужчина что-то ответил, но слов Голд не разобрал. Затем рыжий громко сказал: «Вот что бывает, когда слоняешься по управлению и ждешь неприятностей себе на голову», — и потрепал высокого по руке — до его плеча он не дотягивался. Все трое двинулись к воротам, и Голд, не зная почему, ретировался внутрь, оставив дверь распахнутой настежь. Присел на один из стульев, все еще расставленных рядами, и стал наблюдать за полицейскими. Заметил, что высокий, шедший по пятам за офицером в форме, был одет в джинсы и рубашку голубоватых оттенков. Безотчетно Голд фиксировал в памяти все, вплоть до мельчайших деталей. Он обратил внимание, что, хотя издали высокий полицейский производил впечатление молодого человека, вблизи становилось ясно, что ему за сорок.