Татьяна Алюшина - Актриса на главную роль [litres]

Она была почти красивой. И абсолютно мертвой.

– Да что там такое, Глафира? Что ты застыла на пороге? – в совершеннейшем раздражении, легонько подталкивая ее рукой в спину, прогрохотал своим неподражаемым баритоном Тихон Анатольевич.

Глафира сделала пару шагов вперед, пропуская Грановского, но как только тот вошел в комнату, ухватила за руку останавливая:

– Не подходите к ней, Тихон Анатольевич!

– Да что с тобой, Глафира? – Громко негодуя, он внимательно всмотрелся в ее лицо настороженно-изучающим взглядом.

Она не ответила.

Он определил по выражению ее лица, что случилось что-то непоправимо ужасное, и что-то изменилось в нем, словно накрывая незримым облаком беды. И, чуть помедлив, не сразу решаясь, Грановский медленно оторвал взгляд от лица девушки, повернулся и посмотрел на жену, лежащую на диване в некрасивой позе, и громко, требовательно спросил, не сумев осознать, осмыслить до конца то, что увидел:

– Эля, что с тобой?

Бросив на пол свой режиссерский «талмуд», Глафира ухватила его и второй рукой за рукав пиджака и произнесла, четко выговаривая каждое слово:

– Она не может ответить, Тихон Анатольевич.

– Отпусти меня! – Тот раздраженно попытался скинуть руки Глафиры, но она не отпустила и смогла удержать их каким-то немыслимым усилием, когда Грановский дернулся было всем своим мощным телом вперед, снова окликая жену: – Эля? Элеонора!

– Тихон Анатольевич, ее нельзя трогать! – пыталась достучаться до его сознания Глафира.

– Да оставь ты меня! – Перехватив ее руки, худрук сильным рывком отодвинул девушку от себя. – Ты что, не видишь? Эле плохо! Ей нужна помощь!

– Тихон Анатольевич! – особенным, глубоким, властным тоном, именно тем, которым умела захватывать внимание людей, произнесла с нажимом Глафира, снова ухватив его на этот раз за лацканы пиджака, и, придвинувшись ближе, заглянула прямо в глаза. – Ее. Нельзя. Трогать, – выделяя нажимом каждое слово, медленно, тяжеловесно произнесла она и добавила чуть тише, ужасно сочувствуя этому большому, сильному мужику: – И помочь ей уже нельзя.

– Почему? – неожиданно севшим голосом спросил он, как-то вдруг растерявшись, потускнев, словно сдулся и постарел в один момент.

– Она умерла, – продолжая удерживать его взгляд, объяснила Глафира.

– Откуда ты знаешь? – не принял ее объяснений Грановский. – Надо немедленно проверить пульс, дыхание! Ей просто плохо! Может, что-то с сердцем! Ты что, не видишь, что ей плохо? Надо вызвать «Скорую»!

– Давайте я проверю, – предложила Глафира и, торопясь успокоить, заверила: – Я умею, я специальные курсы закончила по оказанию первой помощи. – И повторила, уговаривая, как ребенка: – Вы постойте здесь, а я проверю. Ладно?

– Проверь, – кивнул, соглашаясь, Тихон Анатольевич.

– Постойте тут, – повторила Глаша.

Он кивнул.

Внимательно посмотрев в его лицо и уловив перемену в нем, Глаша отпустила лацканы пиджака, разгладила их ладошками, повернулась, быстро прошла к дивану и наклонилась над распростертой женщиной. Пульс она, конечно, попыталась нащупать и на руке, и на сонной артерии, и дыхание проверила, подержав ладонь возле носа, отчетливо понимая всю безнадежность этих действий, но ради Грановского это надо было сделать и именно так.

Без всяких сомнений, со всей определенной очевидностью Элеонора Аркадьевна Туркаева была мертва, и ее красивое, холеное, вылепленное бесконечными тренировками и косметологическими процедурами спортивное тело остывало.

Глубоко вздохнув, Глафира выпрямилась.

– Что с ней? – все еще с последней, мизерной надеждой, но все же уже начиная осознавать реальность, спросил Грановский.

– Она умерла, Тихон Анатольевич, – повернулась к нему Глафира.

Он смотрел на девушку и каменел лицом, на котором, казалось, остались живыми лишь глаза. Так и стояли несколько мгновений, молча глядя друг на друга.

– Поправь ей подол, – громко приказал он резким тоном.

– Нельзя, – медленно покрутила головой Глаша.

– Что значит нельзя?! – взорвался он негодованием. – Это некрасиво, неприлично, она не должна такая лежать! – объяснял он очевидные ему вещи. – Она красавица, актриса, нельзя лишать ее достоинства!

– Она его и не потеряет. Никто и никогда не сможет лишить ее достоинства, – произнесла Глафира другим, своим особым тембром, каким говорила только с близкими людьми, когда разъясняла свою точку зрения: четко, ровно, но при этом очень сердечно. – Но сейчас ничего нельзя трогать до приезда полиции, Тихон Анатольевич.

– Да почему?! – рассердился он и, выйдя из ступора, ринулся к жене, пытаясь отодвинуть с дороги Глашу.

– Потому что ее убили! – упершись руками ему в грудь, напрягаясь всем телом, прокричала Глафира, останавливая мужчину.

– Что ты такое говоришь? – обескураженный, шокированный ее заявлением, возмутился Грановский. – Что значит – убили? – и повысил голос, отчитывая: – Что ты несешь, Глафира? Ты в своем уме?!

– Смотрите, – принялась объяснять Глаша, повернувшись к дивану и указывая пальцем на тело, но продолжая упираться плечом. – Она сопротивлялась, боролась с кем-то, сильно боролась, до последнего, поэтому так и выглядит, и вон подушка на полу. Это же ее подушка, на которой она обычно лежала, когда отдыхала. Ковер сдвинут – это убийца упирался ногами, ваза со столика упала, разбилась, потому что, видимо, в борьбе его задели, цветы, вода на полу. – И снова повернулась к нему, положив руки на помятые пиджачные лацканы и заглянув прямо в глаза. – Ее кто-то убил, Тихон Анатольевич. – И уже не повышая голоса, скорее уговаривая, добавила: – Надо вызывать полицию.

– Это ерунда какая-то, Глафира, – покачал он головой, отказываясь принимать ее объяснения, ее спокойный уговаривающий тон. – Кто мог ее убить? Зачем? Кому это понадобилось? Это глупость какая-то несусветная. Что ты придумала?

– Кто угодно, – твердо произнесла Глаша самое страшное и повторила с нажимом: – Ее мог убить кто угодно, Тихон Анатольевич. В том-то и дело. – И вздохнула тягостно: – Надо вызывать полицию. И трогать здесь ничего нельзя до их приезда.

– Да – Грановский вдруг в один момент перестал возражать, спорить, сопротивляться очевидности, которую не хотел, не мог принять до этого.

Прикрыл глаза ладонью, провел рукой по лицу, задержал дыхание, резко выдохнул и, посмотрев на Глафиру больным, мучительным и растерянным взглядом, произнес, словно уговаривал скорее себя, чем ее:

– Я должен к ней подойти.

– Да, – кивнула Глаша, почувствовав, что теперь можно, и отступила в сторону.

Он подошел к дивану, большой, грузный, а не величественно-мощный, придавленный обрушившейся бедой, и выглядел в тот момент на все свои прожитые годы. Постоял несколько секунд, рассматривая лицо жены, словно не решался дотронуться, а потом наклонился, осторожно положил свою большую, тяжелую ладонь на ее щеку, замер на несколько мгновений и резко выпрямился.