Татьяна Алюшина - Судьба непринятой пройдет [litres]

© Алюшина Т., 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Заснуть было невозможно.

Агата все уговаривала себя, что надо бы притушить переполняющие ее через все края и привычные рамки чувства и эмоции, но уговорить, как и что-то там притушить-утихомирить в себе, оказалось совершенно невозможно.

Ну как заставить все свои фибры-жилки, каждую клеточку тела, удивительным образом сделавшегося каким-то иным – легким до необычайности, чутким, трепещущим, – вот так: раз – и выйти из этого мощного, яркого, боже мой, какого прекрасного состояния эйфории и парения?

Приказать: стой, раз-два, я сказала! Так, что ли?

Агата разулыбалась, тут же живо представив себе, как приказывает чувствам прекратить непонятные парения, восхищенные брожения и всем взбунтовавшимся «табуном» немедленно вернуться в привычное «стойло».

Ну какое тут спать!

Дунул ветерок, заиграл тюлевой занавеской, прикрывавшей проем распахнутой настежь балконной двери, затеребил ее, то раздувая пузырем, то заставляя перетекать волнами с еле уловимым шорохом, в серо-голубых предрассветных сумерках создавая иллюзию проникающей в комнату загадочно-миражной туманной дымки. Громко защебетала какая-то пичуга, видимо устроившаяся где-то неподалеку у балкона, ее песню подхватила другая «стрекотунья» чуть подальше, за той третья и где-то совсем в отдалении еще одна… Выводили на разные тона свои трели. Перепелись, пощебетали и вдруг в один миг замолкли все разом.

Агата поднялась с кровати, чего уж теперь, понятно же, что не уснет. Прошла к балкону, взяла из кресла, стоявшего рядом, покрывало, обернула вокруг себя два раза, закрепив концы на груди, отодвинула летящую туманную занавесь, легко погладившую ее по руке в очередном колыхании, словно приветствуя, и вышла на балкон.

Встала у перил, обвела взглядом раскинувшуюся перед ней панораму, прикрыла глаза с восторженным благоговением, глубоко вдохнула, втягивая в себя вкусный воздух, улыбаясь от удовольствия и какой-то теплой, искристой радости, переполнявшей ее.

Как же поразительно прекрасно пахло здесь лето. Необыкновенно.

Наверняка так же прекрасно тут пахнет и осень, и зима, и, конечно же, весна. Но все-таки лето источало свои особенные, неповторимые запахи, разные в каждом из этапов-месяцев.

Сейчас, в самом-самом своем начале, оно пахло морем, все еще клейкими молодыми листочками кустов и деревьев, яркой, буйной зеленой травой, тонкими цветочными благоуханиями и чем-то ускользающим, необъяснимым, некой волшебной ноткой, вплетенной в букет ароматов, присущих только этому городу.

Агата медленно выдохнула, открыла глаза и посмотрела вперед, где начала светлеть полоска неба над морским горизонтом, еще даже не подсвеченная солнцем. Неохотно отступала ночь, посверкивая крупными звездами на западе. И внезапно примолкшие, в ожидании солнца, птицы перестали заполнять звуками прекрасную предрассветную тишину.

Да, это вам не Москва с ее вечным гулом мегаполиса, не утихающим никогда, с ее урбанистическими запахами и ароматами.

Агата еще раз с удовольствием глубоко вдохнула, смакуя пьянящий ароматами и свежестью, по-утреннему немного прохладный воздух, казавшийся густым и осязаемым от своей чистоты.

Хорошо! Да нет, не хорошо – прекрасно! Вот сейчас, в этом моменте, на рассвете этого дня – прекрасно! А что будет дальше… Бог знает. Агата чувствовала и понимала, что ее жизнь сделала очередной крутой вираж, а к худшему ли эти виражи-перемены или к лучшему – посмотрим.

Впрочем, если быть точной, перемены в ее жизни объявили о себе еще полтора года назад. Ну, не то чтобы прямо перемены и не то чтобы взяли и объявили…

Агата очень четко, до деталей, нюансов, разговоров-диалогов, эмоций и чувств, которые испытывала и переживала тогда, даже до запахов запомнила тот день.

Неприятности начались с взбучки начальства, вызвавшего ее пред свои совсем не светлы, а скорее темны очи.

– Соболевская! – когда Агата вошла в кабинет, прогрохотал Хазарин грозным тоном, не предвещающим «ничего хорошего, окромя плохого», как называет такое состояние начальственного гнева их заштатный балагур Саша Дерюгин. – Я не понял, что за ерунда! – потряс он документом, зажатым в руке. – Какой отпуск?!

– Положенный, – умеренно строптиво ответила Агата.

– Шутка не зашла, Соболевская! – предупреждающе рыкнул хозяин кабинета.

– И не думала даже, Александр Романович, – не сдавалась Агата и напомнила: – Вы же подписали мое заявление.

– Ты обязана была лично мне его подать!! Лично! Тогда и разговора бы не было! – разошелся пуще прежнего искренним негодованием, где-то даже праведным, Хазарин.

Ага, сейчас – сама подать! Ну да.

Она еще с ума окончательно не соскочила – лично подавать заявление на отпуск в середине декабря. Ищите дурочек – мало того, что вылетишь из кабинета стремительным чижом, напутствуемая тяжелым словом, придавшим ускорение, так еще попадешь в личный «черный список» Хазарина, а это така-а-ая засада, что ну ее, понимаешь, на фиг, будешь в вечных наказанных ходить на всех самых «черных» работах и без премии.

Так что нет – ищите других смелых и дерзких.

Но! Есть у нас обходные, тайные, партизанские тропы – опасные, но при осторожном прохождении и верном маневре ведущие к победе и торжеству справедливости в твоей отдельно взятой священной борьбе за свои конституционные права. Всем в отделе было прекрасно известно, что если хочешь получить разрешающую резолюцию начальства на заявлении, то уж расстарайся как угодно, но заслужи внимание и сочувствие к твоей проблеме и уговори помочь Елену Прекрасную, секретаря Хазарина. В особо тяжелых случаях разрешается даже наизнанку вывернуться.

И если тебе что-то очень-очень-очень надо, как, например, отпуск в самый высокий сезон продаж, то бишь в середине декабря, и ты сможешь объяснить верной секретарше, почему именно у тебя возникла такая жизненная необходимость, то, возможно… Только лишь возможно! Она и снизойдет до помощи.

Ибо при всей своей красоте и царственной стати, нашедших отображение в прилипшем к ней намертво прозвище, Елена Дмитриевна женщиной была умнейшей, просматривала, выверяла и «фильтровала» всю поступавшую на подпись начальнику документацию. И тот, точно зная, что через эту «преграду» не проскользнет ни один левый документ, частенько подмахивал большую часть бумаг, предоставленных Прекрасной на подпись, не глядя.

К Агате Елена Дмитриевна относилась с теплотой и где-то даже по-отечески и выделяла среди остальной офисной братии, уж бог ведает почему. Что неизбежно и закономерно вызывало ревностные подозрения и вопросы в коллективе, всегда чутко улавливающем любые выделения его членов из общей массы. Агате и самой было бы интересно узнать, чем это она заслужила столь теплое отношение, но спрашивать у Прекрасной она не рисковала. Мало ли на какой ответ нарвешься.